Воспоминания бывшаго дисканта-солиста.1837—1841 гг.
В архиерейский хор я поступил в 1837 году из Могилевскаго духовнаго училища, на 11-м году от рождения. Выбор в певчие производился следующим образом: регент хора, или посланный от него, более знающий свое дело, один из старших певчих, являлся в училище во время классов церковнаго пения и пробовал голоса мальчиков. Выбранные записывались в хор и немедленно переселялись в помещение, занимаемое хором во дворе архиерейскаго дома.
Попасть в то время в хор значило обезпечить себя, на известное время, в материальном отношении; но при этом терялось многое, а не редко и все в учебном; так как большинство архиерейских певчих отставало от товарищей по науке, и если многие из них и переводились из класса в класс, то это делалось нередко потому, что певчие пользовались привиллегиею не подлежать исключению из училища, в виду необходимости их для хора. Это каждому священнослужителю было хорошо известно, а потому более достаточные старались об освобождении своих сыновей из хора и только бедняки мирились с выпавшей на долю их детей участию в том внимании, что певчий поступал на полное казенное содержание. Признаюсь, что и мне не было это небезизвестным, но я сам старался попасть в хор, так как знал, что родители мои были очень бедны и отцу, священническое жалование котораго составляло всего 120 рублей в год, чрезвычайно трудно было содержать меня на свой счет. Между тем мать моя, едва только получила известие о поступлении моем в хор, опасаясь за мои успехи в науках, немедленно явилась в Могилев просить об увольнении меня из хора. Мне много предстояло хлопот, чтобы успокоить мать и добиться того, чтобы она, хотя через слезы, но благословила меня на новый предстоявший мне путь.
Но путь этот оказался далеко не гладким. Правда, в материальном отношении, как я и прежде упомянул, певчим жилось не дурно. Помещение было, хотя и не просторно, но чисто. Не помню, что нам отпускалось из казны, но каждый имел особую железную кровать, тюфяк, простыню, одеяло и подушку и все это всегда содержалось в опрятности. Одежда у нас также была хороша. На лето нам давалось по сюртуку и панталонам из нанки и по жилету из пике, а на зиму такия же принадлежности из довольно сноснаго сукна и кроме того по шинели. Кушанья были сытныя: ежедневно обед и ужин из двух блюд: борща, или супа с говядиной (за исключением постных дней) и каши, а в праздник прибавлялось еще третье блюдо: пирог, или жаркое. Кроме того, мы почти всегда имели карманныя деньги из доходов хора. Но вокальное искусство нам доставалось слишком не легко и выучиванье новой пьесы достигалось исключительно посредством колотушек, щипков камертоном, ударов смычком, а иногда и более
внушительными способами. В особенности нам доставалось за диезы, бемоли и отказы, значение которых мы никак понять не могли, но должны были выполнять их. Я живо помню и теперь, сколько мне досталось за эти музыкальные знаки в концерте: «Господь просвещение мое», в концерте, в котором мне приходилось петь соло перваго дисканта, тотчас по поступлении в хор. Регентом у нас был священник Страхов, не без основания носивший эту фамилию. Появление его в наше помещение действительно наводило на нас страх и трепет. Каждая спевка почти никому из маленьких не обходилась без тумаков, а в особенности доставалось солистам, в том числе значительная часть приходилась и на мою долю. После одного из таких слишком внушительных наставлений я заболел, кажется, нервною горячкой и пролежал в постели не менее двух недель. Справедливость требует, однакоже, сказать, что во время болезни Страхов ухаживал за мною, как за своим сыном и был отечески добр до самаго моего выздоровления. Затем все снова пошло прежней колеей. Но как бы то ни было, а наконец достигнуто того, что я и другие поступившие вместе со мною новенькие научились таки пению и колотушки перенесены с нас, преемственно, на вновь поступивших.
Весьма характерен способ, который употреблялся Страховым для поправки голосов маленьких певчих. Во время поездки преосвященнаго Смарагда по епархии приключилась мне, от простуды ли то, или от другой причины, великая беда: голос пропал, (разумеется временно). Поэтому во время архиерейскаго служения в г. Мстиславле я был заменен другим, но на несчастье и его голос на высоких нотах обрывался. И вот когда, во время пения: «ис полла» он выкинул не входившую в программу трель, владыка крикнул из алтаря: «отчего выслали Г—ча, а не З—ча?»; но как безголосаго меня нельзя было выслать, то и на пение: «Святый Боже» был выслан тот же Г—ч, вследствие чего владыка крепко осерчал и по окончании молитвы: «призри с небеси Боже», возвратясь в алтарь, вновь крикнул: «всех певчих без обеда». Хотя мы втихомолку и пообедали, но тем не менее регент был взбешен этим и, как умел, выместил на мне и Г—че. А умел-то он делать это артистически. Но все-таки необходимо было, в отвращение новых нападок владыки, поправить к следующему архиерейскому служению мой испортившийся голос. Следующее служение назначено было через два дня в Мазоловецком женском монастыре, отстоявшем от Мстиславля, кажется, в 30-ти верстах. И вот, по прибытии в Мазолов, началась операция поправки моего голоса. Регент Страхов поручил одному из больших певчих, дюжему басу, напоить меня горячим молоком, и наблюсти, чтобы выпито было мною как можно более. Первыя три чашки проглочены были мною без запинки, хотя и пришлось при этом обварить несколько рот; но далее питье продолжалось уже при поощрении чубайками и колотушками; за всем тем более 6-ти чашек я выпить не мог, не смотря на то, что поощрения продолжались с полным усердием. По окончании этой операции началась проба моего голоса. Регент Страхов потребовал исполатчиков в особую нежилую комнату и приказал нам петь. Низкия ноты кое-как сходили с рук; но как только доходили до нот более высоких, мой голос обрывался. Страхов дергал меня в это время за чуб так сильно, что я падал на пол; но он подымал меня ударом ноги в голову и вновь начиналась проба, сопровождавшаяся теми же последствиями и приемами. Сколько досталось мне чубаек и ударов ногою — хорошо не помню; знаю лишь, что это испытание мне слишком не дешево обошлось; но толку от этого однако ж не вышло никакого. Пришлось доложить владыке, что со мною ничего, пока, не поделаешь. Финала этой истории я не помню; но кажется чрез несколько времени все пришло в свою колею и я снова заменил Г—ча. Впрочем от этих Страховских невзгод мы нередко, по мановению владыки Смарагда, переносились в совершенно другую сферу: чисто детскаго веселия и радостей.
Преосвященный Смарагд любил часто приглашать к себе маленьких певчих петь ему: «ис полла» и разные духовные канты. После такого пения следовало угощение яблоками, грушами и другими сластями и пир заканчивался иногда игрой со владыкой в «гуси летят». Игра эта происходила так: владыка ставил на стол палец, (то же должны были делать и все певчие) и затем, поднимая палец, говорил: «утки летят, шапки летят» и проч., что придет в голову. Суть игры заключалась в том, чтобы поднять палец в то время, когда произносилось название предмета летающаго; но ежели кто поднимал палец в то время, когда произнесен архиереем предмет не летающий, то за такое не подходящее поднятие пальца владыка ударял поднявшаго по руке, не редко даже и линейкой, конечно, слегка. Если приглашались к архиерею только одни так называемые исполатчики, т. е. мальчики, певшие «ис полла эти», то они, по окончании пения, обыкновенно получали от архиерея гривенник, на который покупали для себя, потом, бублики или другия лакомства. Довольно забавный случай случился однажды с таким гривенником. Получив его
от архиерея, мы тотчас командировали одного из певчих за покупкою бубликов, которых обыкновенно отпускалось на эту сумму сорок штук; но в настоящем случае предложили гораздо менее, так как гривенник был истертый. Огорченные таким не предвиденным обстоятельством, мы явились к владыке и, разсказав ему о приключении, просили дать нам новую, вполне ценную, монету. Владыка сначала как будто поторговался с нами, но, наконец, склонился-таки на нашу просьбу и дал нам хороший гривенник; получив его, мы бросились бежать; но он, остановив нас, потребовал возвратить ему истертый. Не тут-то было! Что раз подарено — не возвращается, отвечали мы и были таковы. Владыка назвал нас мошенниками и долго потом вспоминал нам об этом, конечно в шутку.
Особенно нравилось нам осеннее время, когда преосвященный Смарагд щедро оделял нас яблоками, грушами и другими фруктами. Независимо приятности полакомиться яблочком или грушкой, нам доставлял невыразимое удовольствие способ, посредством котораго получались нами эти лакомства. Дело делалось так: преосвященный приказывал нам становиться под балконом, с котораго он бросал фрукты. Требовалось не мало ловкости и снаровки, чтобы схватить на лету падающий фрукт, или добежать первому до упавшаго на землю. Понятно, что при этом не обходилось без взаимных толчков. Зато вдвойне приятно было выйти из борьбы победителем. С приближением зимы владычный балкон закрывался наглухо; но оделение фруктами не прекращалось; только место действия переносилось с вольнаго воздуха в зало архиерейских палат, где и происходило бросание яблок и груш. При этом не мало доставалось от нас архиерейской мебели, которую мы немилосердно швыряли, если она мешала безпрепятственно схватить упавшее за нее яблоко, или грушу; за что и получали мы от преосвященнаго порядочнаго тумака. Его преосвященство, отличавшийся всегда постоянною снисходительностью к нам, один раз даже вышел из себя при подобном случае бросания фруктов. Нужно знать, что зало, в котором бросались фрукты, было украшено, по стенам, тремя картинами, писанными сухими красками. Одна из таких картин изображала евангельскаго богача и Лазаря. Брошенная владыкой мягкая груша, по какой-то случайности, попала в Лазаря и совершенно залепила ему лицо. Владыка крепко осерчал и прогнал всех нас вон; после чего уже бросание нам в зале фруктов не повторялось.
С наступлением зимы у нас открывался новый сезон удовольствий. С 17-го ноября начинался и продолжался вплоть до 20-го февраля ряд имянинных дней маленьких певчих. А имянины каждаго из нас обыкновенно ознаменовывались пиром, состоявшим из угощения булками, бубликами, а иногда конфектами. Средства для этого добывались не хитрым способом. Имянинник покупал две французских булки, завертывал их в чистый платок и отправлялся с ними поздравлять с собственными имянинами регента, более именитых монахов архиерейскаго дома и некоторых из учителей. Поздравления принимались, но булки возвращались назад и при этом имянинник получал — от кого двугривенный, от кого гривенник, а от регента и архиерейскаго казначея по четвертаку, и таким образом набиралась сумма, вполне достаточная для устройства пира.
Во время рождественских праздников, на которые, равно как на Пасху и каникулы, нас не роспускали по домам, мы имели особыя статьи доходов. Это — деньги, получаемыя за поздравление с праздником и Новым годом. То же следует сказать и о празднике Пасхи. Независимо поздравлений общим хором, с которых доставалось каждому из певчих небольшая доля прибыли, маленькие певчие особо приносили поздравления кое-кому из лиц, которых не поздравлял целый хор. Этими лицами были: регент, монахи архиерейскаго дома и некоторые учителя. Для этого имелись особые, написанные для дискантов и альтов, трехголосные концерты и многолетие. Такия поздравления приносили маленьким певчим свой специальный доход, доходивший до пяти гривен на брата. Особо помнится мне одно из таких поздравлений казначея архиерейскаго дома, иеромонаха Иерофея, жившаго в квартире, смежной с архиерейским помещением.
Как только мы начали пение, вошел преосвященный Смарагд и затем, прослушав концерт и многолетие, обратился к нам с вопросом, почему мы поздравляем Иерофея, а его, владыку, обошли? Мы отвечали, что поздравили его преосвященство целым хором, а потому не смели безпокоить его полухором. «Ну, так смейте», отвечал он — и мы и ему запели концерт и многолетие. Владыка выслушал все и по окончании пения сказал нам: «спасибо», но мы возразили, что за пение предлагается более существенная благодарность. «Вишь, поросята», сказал он и передал старшему из нас двугривенный; но мы отвечали, что такое вознаграждение не по чину владыке; так как от архиерейскаго казначея мы подучили рубль, а от его преосвященства в праве ожидать по крайней мере двойной суммы.
— «Каково, канальи! ты, Иерофей, совсем мне избаловал певчих», сказал преосвященный, но прибавил нам всего четвертак, или двугривенный, хорошо не помню.
В большие праздники и высокоторжественные дни преосвященный Смарагд принимал поздравления у себя на дому. Причем к нему собиралась вся могилевская аристократия и духовенство. В то время, когда собравшиеся к архиерею чины закусывали и беседовали, архиерейские певчие обыкновенно пели концерты; зато по уходе публики — и на нашей улице бывал праздник. Преосвященный обращался к нам со словами: «трескайте», и указывал на стол, на котором находились остатки от угощения. Во мгновение ока все, что бывало на столе, переходило в наши желудки и после нас уже никаких остатков не полагалось. Подобное же пение певчими концертов производилось и во время вечерних собраний у владыки; только закусок нам не доставалось, потому что угощение, предлагаемое преосвященным своим гостям, ограничивалось чаем и фруктами. Маленьким, впрочем, и тут кое-что перепадало. Некоторые из гостей преподносили наименьшим из нас, втихомолку, по яблоку, или апельсину. В особенности внимательно к нам в этом отношении было семейство генералов Панютина и Окунева.
Живо помнится мне одно угощение чаем, которым удостоил нас ректор духовных училищ, архимандрит Аристион. Мы явились к нему целым хором поздравить с праздником. После концерта и многолетия о. Аристион предложил нам согреться чаем; но как нас было до 30-ти человек, а в комнате его мебели находилось не более, как на 12 душ, то, понятно, присели только большие певчие, маленьким же пришлось стоять. Но не в этом беда; мы и без того не присели бы у начальства; а беда в том, что чай подан в одних стаканах, без блюдечек, и чай крепко горячий. Поставить стаканов негде; обернуть стаканов не чем, так как носовых платков нам не полагалось, да их почти ни у кого и не имелось; полой параднаго платья обхватить не дозволялось; пришлось держать стаканы голыми руками. Чай этот показался нам сущей пыткой. Пока мы покончили с ним, то пожгли себе порядочно и уста, и руки.
Пополняю мой разсказ еще несколькими воспоминаниями о преосвященном Смарагде. Его преосвященство часто любил ездить за город на прогулку. При чем он обыкновенно приглашал ректора семинарии, архимандрита Леонида, сопутствовать ему в прогулке. Ко всякому такому выезду требовалось всегда двое маленьких певчих, из коих один, который поменьше, помещался на козлах, а другой, постарше, должен был стоять на запятках кареты и исполнять обязанности келейника, именно отворять и затворять карету и поддерживать владыку под руку, при выходе из экипажа. Я был менее других ростом и потому почти всегда сидел на козлах; при чем кучеру внушалось со стороны владыки смотреть за мною, чтобы я не упал.
Все эти прогулки производились, обыкновенно, на один и тот же лад; преосвященный отъезжал от города верст на пять, выходил из кареты вместе с спутником, совершал полчаса или час прогулку по дороге и затем садился в карету и возвращался в город.
Но одна поездка резко отличилась от прочих. Приказано было ехать за шкловскую заставу; проехали пять, десять верст; не получается приказания остановиться. Наконец на 20-й версте преосвященный приказал свернуть в сторону, в архиерейский фольварок Барсуки. По приезде туда преосвященный с о. архимандритом откушали чай, при чем и нас не забыли; (ох, не любили мы архиерейскаго чаю: преосвященный пил обыкновенно зеленый чай, очень терпкий, и нам приходилось постоянно выпрашивать добавки сахару); после чаю владыка с ректором отправились осматривать хозяйство и затем порешили выкупаться в
Днепре. Преосвященный был в легкой рясе и, боясь простудиться после купания, послал старшаго из нас, певчаго Г—го, принести теплую рясу, на лисьем меху. В ожидании возвращения Г—го с рясой, преосвященный с ректором и экономом фольварка, иеромонахом Иеремиею, остановились на дворе, фольварка; я стоял тут же.
Вдруг видим, что едва Г—ий вышел на двор с архиерейскою рясою, как на него бросились собаки; мальчишка перепугался и, чтобы защититься от собак, бросил на них рясу владыки, которую псы и начали тормошить нещадно. Преосвященный послал Иеремию спасать рясу; но этот иеромонах был хромой, и желая поскорее добраться до собак, выделывал такие уморительные антраша, что сам владыка, не смотря на сожаление о рясе и гнев на Г—го, расхохотался.
Впрочем Г—му таки порядочно досталось от владыки за непочтительное обращение с рясой.
В этот раз мы остались ночевать на фольварке и на другой день, после утренняго чаю, часов в 9 утра, были поданы лошади для возвращения в город. Когда преосвященный собирался садиться в карету, я и товарищ мой, Г—й, объявили его преосвященству, что желали бы прежде чего-нибудь поесть, так как крепко голодны.
— «Вишь, поросята! нечего делать; Иеремия, прикажи сварить им затирки, да поскорее», сказал владыка и возвратился с ректором в комнаты ожидать, пока мы позавтракаем. Пришлось ожидать около получаса; за то, как принесли затирку, заставлял нас есть ее горячею и когда мы отозвались, что не можем есть до тех пор, пока не остынет, надрал нам порядочно вихры за то, что не умеем скоро «трескать». Впрочем, дождался-таки того момента, когда мы окончательно насытились и затем уже отправился в путь.
Вообще на преосвященнаго Смарагда смотрели мы как на отца и добрая память о нем, я полагаю, сохранилась у каждаго из современных мне бывших маленьких певчих.
Этим оканчиваю мои воспоминания, так как, по переводе преосвященнаго Смарагда из Могилева в Харьков, вскоре я выбыл из хора и дальнейший быт его мне уже не известен.
Д. З—ч.
Примечание. Дискант, первый солист и шалун в хоре певчих преосвященнаго епископа Могилевскаго Смарагда в 1837—1841 гг., составитель помещеннаго выше разсказа, г. Д. З—ч, дослужился, по окончании надлежащаго образования, до чина действительнаго статскаго советника.
