В 1912 году я поступил в 4-ый класс Могилевской мужской гимназии. Кроме города: Могилев губернский или Могилев на Днепре на географической карте можно было найти и другой Могилев, а именно: Могилев Подольский или Могилев на Днестре. Я в нем не бывал. А по окончании учебного 1915/16 года, когда в Могилеве губернском уже расположилась Ставка Верховного Главнокомандующего, мне пришлось перевестись в Иркутск. Туда переехала семья моего дяди, в которой я воспитывался.
Если считать по линии железной дороги, то расстояние от С.Петербурга до Могилева на Днепре было примерно 680 верст. Поезда прямого сообщения (без пересадок) на Могилев отходили от так называемого Царскосельского вокзала в С.Петербурге. Пользуясь нынешним обозначением времени в 24 часа в сутки, можно сказать, что Скорый поезд с вагонами всех трех классов отходил из С.Петербурга примерно в 23 часа. Прибывал в Могилев примерно в 17 час. следующего дня. По пути проезжали через важные узловые станции: Витебск и Орша. А станция около Могилева была обыкновенной, не узловой. После Витебска Скорый поезд получал другое название: Пассажирский и останавливался чаще на мелких станциях. Если вычесть из 18-ти часов путешествия полчаса остановки в Витебске, то получается 17 с половиной часов на движение поезда. Деление на эту цифру 680-ти (верст) дает среднюю скорость поезда немного меньше 40 верст в час. Часть пути от С.Петербурга до Витебска считалась веткой Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, хотя поезд не проходил через эти города. От Витебска до Могилева считалась Риго-Орловская железная дорога, хотя поезд точно так же не проходил и через эти города. Эту странность объясняли тем, что в 19-ом веке в России было немало частных железных дорог с названиями такого рода. Государство их потом выкупило.
Большая часть (примерно три четверти) города Могилева примыкала к правому, возвышенному берегу Днепра. Предместье на низком левом берегу носило название: Луполово. Это название происходило якобы от слова: «кожелупы», то есть кожевники, которые когда то преимущественно там селились. В административном отношении это была третья полицейская часть. А первая и вторая части были в городе, на правом берегу Днепра.
Если, для простоты, не очень точно придерживаться указаний компаса, то можно сказать, что главная улица города — Днепровский проспект — шла с севера на юг. Приезжий попадал на Днепровский проспект, выйдя с вокзала, который был на северной окраине. Дом? стояли уже не сплошь; попадались пустые пространства. По Днепровскому проспекту были проложены легкие рельсы единственной в городе «линии» конки. Небольшие вагончики с конной тягой могли доставить пассажиров до самого южного конца Днепровского проспекта, где он упирался в круглую площадь с казенным домом Могилевского губернатора. Название: Днепровский проспект было дано сравнительно недавно. «Старожилы» называли его нередко по старой памяти: Шкловская улица. Это напоминало совсем незначительный (даже не уездный) город Шклов примерно в 30 верстах к северу от Могилева. Шклов был известен по еврейским анекдотам так же, как и город Гомель, тоже Могилевской губернии. Но Гомель был уездным городом, следующим по числу жителей за Могилевом Губернским. Впрочем, Шклов не был забыт, так как сохранилось название: Шкловской базар. Он был уже недалеко от центра города. Шумящая толпа, много крестьян из окрестностей.
Если считать от вокзала, то первым зданием внушительного вида на Днепровском проспекте было здание городской тюрьмы. Как говорится, «забегаю вперед». К концу лета 1915 года, при большом отступлении наших войск, стало известно, что Ставка Bepxoвного Главнокомандующего переходит из Барановичей в Могилев. И понятно, что жители города были очень этим взволнованы. Но тогда еще никто не знал, что великий князь Николай Николаевич будет заменен на посту Верховного Главнокомандующего самим Государем. И вот остряки передавали следующий воображаемый разговор «отцов города» в Могилевской городской управе. «Приедет великий князь Главнокомандующий. Он никогда у нас не был. Надо его встретить триумфальной аркой. Но где же ее построить? И очень мало времени осталось. — Ну, тогда приветственный плакат на каком-нибудь хорошем здании при въезде в город. — Прекрасная мысль! Лучшее здание — тюрьма. На ней и будет плакат: "добро пожаловать!”»
Южнее по Днепровскому проспекту была недавно построенная церковь Трех Святителей, с серебристыми куполами. С ней связано воспоминание уже 1918 года. Еще ближе к центру было на проспекте здание Мариинской женской гимназии. Кроме этой гимназии в городе были еще две женские гимназии — частные, но с правами правительственных. Затем проспект расширялся в полукруглую площадь, на которую «выходил» городской собор. Здание довольно обыкновенное с круглым невысоким куполом. Достопримечательностью в нем считали две иконы, изображавшие Св. Екатерину и Св. Иосифа. Иконы были якобы «портретные», то есть лица святых были похожи на лица императрицы Екатерины Великой и австрийского императора Иосифа II. Эти монархи встретились в Могилеве для каких-то переговоров. И иконописцы 18-го века сочли возможным сохранить таким образом воспоминание о событии. Напротив собора, через проспект, стояли без видимой надобности ворота: Брама. Внутри они были вероятно кирпичные, а снаружи покрыты белой известкой. Дальше от проспекта, по ту сторону ворот находилось не привлекательное пространство под названием: «площадь горелых казарм».
Там действительно виднелись невысокие остатки обгорелых стен. За все время с 1912 по 1918 г.г. не пришлось заметить там никаких изменений или новых построек. Объясняли это тем, что помешала война. С точки зрения гимназистов наиболее интересным в том квартале был кинематограф под названием: «Чары». Другой кинематограф с названием «Модерн» был тоже не далеко. Кроме этих двух других кинематографов не было. Полагалось вывешивать таблицы с ясно видимым текстом: «Учащиеся допускаются» или «Учащиеся не допускаются». Говорили, что учителя из гимназий, реального и коммерческого училища приходят ловить осмелившихся нарушить запрещение. Как же ловить? Ученик наденет вместо формы штатский костюм... Да в том то и дело, что у большинства из нас не было настоящих штатских костюмов. А переодевание во что попало или наклеенные усики кончалась плохо. Город-то в смысле публики, посещавшей тогда кинематографы, был маленький.
Наконец уже близко к концу Днепровского проспекта была площадь с городским театром. Здание из темно-красного кирпича было не особенно красиво. Но учащаяся молодежь Могилева любила этот театр. Можно будет рассказать об этом подробнее в дальнейшем.
Параллельно Днепровскому проспекту шла восточнее его улица под названием: Большая Садовая. Она тоже была переименованная, а раньше называлась: Ветреная. Отсюда происходило среди гимназистов выражение: «Ну, идем-пройдем по Ветреной проветриться». У северного конца Большой Садовой улицы находилась обширная Сенная площадь, на которой тоже бывал базар. По направлению к югу вдоль Большой Садовой была сперва «водонапорная башня», от которой по-видимому зависел городской водопровод. Туда подъезжали извозчики — поить своих лошадей. А зимой там начинался ледяной каток. Дальше был обширный участок мужской гимназии, на котором было несколько зданий и дворов. Почти напротив через улицу была лютеранская «кирха». Затем был торговый центр города с лучшими магазинами и известный всем горожанам «Дом Боб?вика». О личности этого Боб?вика не могу сказать ничего. Возможно, что его больше не было в живых. Но название сохранилось. Дом выделялся своей длиной вдоль ровного тротуара и высотой: три этажа по российскому счету, то есть считая и нижний. Это было любимое место для медленного гуляния молодежи. Раскланивались, обменивались шутками, умеренно «флиртовали». Стоял особый звук от шаркания многих ног и медленных шагов. Гуляние происходило около 5-ти час. вечера. А потом надо было спешить домой, к обеду или для того, чтобы уроки готовить.
Угловой Дом был занят Почтой. Вскоре после Почты Большая Садовая слегка сворачивала в сторону Днепровского проспекта и кончалась у круглой площади с домом Губернатора, о которой было упомянуто раньше. Здесь, недалеко от конца Большой Садовой и Днепровского проспекта, выделялось большое здание православного Братского монастыря. Голубая колокольня его церкви была самым высоким зданием всего города. На крыши и на большие кресты монастыря почему-то любили прилетать и усаживаться многие десятки, а может быть и сотни черных грачей. Эти стаи грачей вдруг взлетали, кружились с громким карканьем и снова садились. Суеверные старушки не любили этого: «Еще накаркают нам беды!» Так оно и вышло... Участок Братского монастыря отделялся от Днепровского проспекта толстыми сплошными стенами. Но впереди стен, между ними и тротуаром, помещался ряд еврейских лавочек с соответствующими вывесками. Говорили, что сдача в наем помещений этих лавочек составляла существенную статью дохода для Братского монастыря.
Круглая площадь с домом Могилевского губернатора была окаймлена еще другими большими казенными зданиями. Если смотреть от входа в дом губернатора, то справа находилось большое здание Губернского Правления. Отдельная таблица указывала, что в части eгo нижнего этажа помещается канцелярия губернатора. Наискось влево было здание Окружного суда, а еще дальше здание Казенной палаты. Наискось вправо возвышалась белая пожарная каланча с золотистым куполом. Между каланчей и Губернским правлением начинался закругленный и довольно крутой спуск для повозок в сторону единственного моста через Днепр. Для пешеходов был другой более приятный путь. Они могли пересечь маленькую площадку с зеленью по середине круглой площади и войти в покатую аллею между садом при доме губернатора и общественным городским садом, который назывался кратко: Вал. Это было место прежних укреплений, от которых шли крутые откосы к Днепру. В наше время аллея — так называемая «пешеходка» кончалась деревянной лестницей, приводившей прямо ко входу на мост. Немало народа шло там.
Восточнее Большой Садовой были параллельные ей улицы: Малая Садовая с больницей Красного Креста и Зеленая. Эта последняя была правильно названа, так как в ней преобладали хорошие особняки с садами. Северные концы этих улиц упирались в место, где был так называемый «Плац». Благотворительный комитет, заботившийся о физическом развитии могилевской учащейся молодежи, устроил на пустом участке нечто вроде спортивного клуба. Там было футбольное поле, точное по своей площади. Была дорожка для упражнения велосипедистов. Были гимнастические приборы, канаты, лестницы. Были даже теннисные площадки с возможностью брать «ракеты» на прокат. Так что к концу ясных весенних дней одни успевали сходить на «Вал», а другие в другую сторону на «Плац». В Корниловские дни 1917 года на «Плацу» произошло запомнившееся состязание в футбол между корниловцами и сборной могилевской командой, которая проиграла.
От упомянутой раньше пожарной каланчи можно было пройти к обрывам, начинавшимся от «Архиерейского вала». Оттуда открывался далекий вид. Поблизости находились архиерейские палаты и домовая церковь архиепископа, а также духовная семинария со своей церковью.
Если смотреть издалека, с левого берега Днепра, низменного, например с шоссе, выходившего из Луполова, то некоторые высокие здания Могилева над крутыми склонами правого берега казались гораздо ближе друг к другу, чем были на самом деле. При ясной летней погоде Братский монастырь, Семинарская церковная каланча с золотистым верхом, несколько больших правительственных домов казались подобием какого то Кремля над Днепром. Это было очень красиво. О стенах только напоминали названия «валы».
Один спуск в нижний бедный квартал (не к мосту) носил название: Костерня. Во время войн царя Алексея Михайловича с Польшей московские войска сначала очень продвинулись и заняли много городов. Московский гарнизон находился и в Могилеве. Горожане, сторонники Польши, составили заговор и ночью напали на гарнизон, который был истреблен. Все тела убитых были зарыты в общих могилах в том месте (тогда за городом), которое теперь называлось: Костерня. Остатки человеческих костей будто бы находили там и в начале 20-го века. По преданию, во время войны со шведами император Петр Великий побывал в Могилеве. Городской голова (не знаю, как он тогда назывался) с трепетом подносил монарху на подушке ключи от города. Таков был обычай. Надо было сказать приветствие. Но городской голова был не в силах вымолвить ни слова от страха. Свита государя и представители города молчат. Никто не смеет двинуться. Долгий «орлиный» взгляд Петра Великого на городского голову с ключами. И, наконец, слова: «Ну, старое не будем вспоминать»...
На гербовом щите Могилева были изображены три могилы. Они больше походили на три круглых зеленых холмика. Над холмиками растения, может быть колосья. В годы, когда я жил в Могилеве, печати с этим гербом применялись. Например у нотариусов были такие печати. Но это не исторический герб. Прежний герб — характерный для Литвы скачущий всадник был заменен «могилами» в 19-ом веке.
Улицы Могилева, поперечные по отношению к Днепровскому проспекту и Большой Садовой, носили довольно обыкновенные названия. Это были: Ледьковская, Офицерская, Почтовая, Дворянская, Пожарный переулок, Лютеранский переулок. Последний начинался от «кирхи» и был почти напротив здания Могилевской мужской гимназии. Для гимназистов старших классов Лютеранский переулок имел особое значение. Дело в том, что другим концом переулок упирался в Днепровский проспект поблизости от здания Mapиинской женской гимназии. По окончании занятий (два урока после большой перемены) гимназисты, жившие по ту сторону Днепровского проспекта, шли домой по переулку на запад. И в то же время гимназистки «мариинки», жившие по ту сторону Большой Садовой, возвращались к себе по тому же переулку в обратном направлении, на восток. Можно было идти, не спеша, по Лютеранскому переулку совсем не домой, а с расчетом кого-то встретить, на кого-то хоть посмотреть. Именно это юное девичье лицо сделалось почему-то особенно милым... Можно было раскланяться и на ходу сказать тихо несколько слов. Но о том, чтобы провожать, якобы с целью нести тяжелую сумку с учебниками, — не могло быть и речи. Это считалось бы неприличным. Два-три смельчака утверждали, что успели передать на ходу несколько цветков. Но в этой области бывают и преувеличения. С целью покрасоваться одноклассник на два года старше возрастом рассказывает то, что он хотел бы сделать, как будто это действительно случилось.
К западу от Днепровского проспекта начинались кварталы, называвшиеся в разговоре по их главной улице. Указание: «на Быховской» или «на Виленской» означало не только длинные улицы с этими официальными названиями, но и несколько мелких улиц и переулков, примыкавших к каждой длинной извилистой улице. Виленская начиналась спуском и мостом через маленькую речку: Дубровенку, впадавшую в Днепр. Вода в речке была мутная. Гимназисты называли ее: Бурдовенка. На краю Города Могилева улица переходила в так называемый Виленский тракт. Именно — «тракт», а не шоссе. Шоссейного настила тогда не было, зато обсаженный двумя рядами довольно высоких деревьев тракт был очень широкий. В этой ширине повозки выбирали себе путь произвольно. Постройку тракта относили к Екатерининским временам. Сохранились кое-где остатки путевых знаков, как бы узких пирамид из кирпича, который успел уже порядочно раскрошиться. Предполагаю, что эти знаки отмечали версты. А ширина тракта зависела от военных соображений. Надо было ускорить движение к западным границам пехоты в походном порядке. Колонны из развернутых строев пехотных взводов шли скорее, чем узкие колонны по узким и извилистым проселочным дорогам.
Быховская улица начиналась с мостика через ту же речку Дубровенку, но ниже по течению. Потом был подъем к большому казенному зданию и крутой поворот налево. В здании помещалось Женское Духовное училище. В него отдавали главным образом девочек из небогатых семей «многочадного» сельского духовенства. Учениц называли в Могилеве: «духовенки». Какова же могла быть их житейская карьера? Духовное высшее начальство руководствовалось, вероятно, следующим соображением. По окончании Духовной семинарии для юношей семинарист должен был нормально становиться священником. Но сперва от него требовали, чтобы он женился. В самом деле: неженатый священник не мог бы искать себе невесту, как «ухаживающие» обыкновенные молодые люди, чиновники, купцы... А Женское духовное училище подготовит кандидаток именно в «матушки». Это казалось пережитком средневекового сословного строя.
Дальше были обширные «Быховские казармы» и при них военная гауптвахта. Но в разных местах города были и другие казармы меньшего размера. Быховская улица кончалась воротами под названием «бр?ма». Эти ворота были того же типа, как ворота близ Могилевского собора, то есть покрытые белой известкой. Но «Быховская брама» была больше на месте, так как в этом месте кончался город и начиналось шоссе к городу Быхов. Город уездный, который стал известным после заключения там ген. Корнилова в 1917 году.
Единственный в Могилеве мост через реку Днепр был предназначен для повозок с конской упряжкой. Автомобили были в то время большой редкостью. Ни у губернатора, ни у архиерея, ни у командира пехотного полка не было автомобилей. Только к концу 1915 года, когда в Могилев перешла Ставка Верховного Главнокомандующего, в городе стали часто встречаться автомобили с военными шоферами. Зимой колеса были с цепями, чтобы не скользили. Окраска в защитный цвет — указание на завод «Паккард». Впрочем были и автомобили с выпуклыми словами: «Русско-Балтийский». Про мост через Днепр можно еще сказать, что настил был деревянный. А средняя часть была в виде клетки с балками укрепленными «крест на крест». Позднее, весной и летом 1918 года не разрушенный мост был границей между красными, занявшими Луполово, и нами.
Вверх по течению от моста из реки торчали треугольные «быки». На деревянном основании укрепленная вкось железная обшивка должна была резать лед при начале ледохода, ради целости моста. Недалеко от моста находилась пристань речного пароходства. Речные пассажирские колесные пароходы уходили из Могилева по двум направлениям: на север в сторону Орши и на юг в сторону Киева. В этом направлении — на Киев — ходили пароходы крупнее и вероятно более удобные для пассажиров. Черная труба, белая надстройка с каютами, под ней опять черная полоса. Помню названия: «Вера», «Надежда», «Любовь». По своей конструкции эти пароходы не могли пройти дальше Могилева вверх по течению. Пассажирам предлагалось перебраться на другие мелко сидящие пароходы меньшего тоннажа, которые могли довезти до Орши. Приятно было, находясь у моста, прислушиваться к мирному плеску лопастей колесных пароходов. Этот плеск как-то не противоречил природе. Это совсем не то, что машинный скрежет на заводах.
Наиболее характерная особенность предместья Луполово на левом берегу Днепра, так сказать, «бросалась в глаза» при наблюдении с высот правого берега. Например, из общественного сада под названием «Вал». По краям предместья п?лосы деревянных крыш, посеревших от времени и непогод. Среди них небольшой зеленый купол церкви, еще близко от моста. Но в середине предместья, пересеченной главной улицей, широкое как бы озеро новых железных крыш, красноватых или синеватых. Среди них полуразрушенная и восстанавливаемая церковь и высокое здание с трубой — пивоваренный завод Яника. Дело в том, что года за четыре до начала первой мировой войны в предместье Луполово произошел громадный пожар. Летняя жара и сухость, но особенно старые деревянные крыши способствовали страшному распространению огня. Дома были в общем маленькие и низкие. Человеческих жертв кажется не было. Но материальные жертвы были громадные. Ассигновки правительства и немалые частные пожертвования помогли погорельцам снова «отстраиваться» на своих участках. Но при одном непременном условии: крыши новых домиков должны быть обязательно железными.
При выезде из Луполова находились ворота: бр?ма, такие же, как уже упомянутые раньше. Дальше шло шоссе «вилки» в 2–3 верстах. А от «вилки» шли два шоссе в противоположные стороны: на север к Орше и на юг к Гомелю. Шоссейные сообщения точно под прикрытием линии Днепра. Но в 1912 году никто о войне не думал. От шоссе на Оршу отделялась большая грунтовая дорога к уездному городу Чаусы. Всего в Могилевской губернии было 11 уездов.
Казенный дом губернатора был двухэтажный каменный, прочной постройки. Считалось, что в нем прожил несколько дней французский маршал Даву при наступлении войск Наполеона к Москве в 1812 году. Но этот прочный дом губернатора не заслуживал названия: Дворец, который стали давать ему с осени 1915 года, когда в нем поселился Император Николай II, принявший звание Верховного Главнокомандующего. Снаружи дом был белый, так же, как соседнее здание Губернского правления и Канцелярии губернатора. По форме дом губернатора представлял как бы сочетание двух зданий с исходящим прямым углом. Более длинный фасад выходил на круглую площадь присутственных мест, о которой было уже сказано. Более короткий фасад выходил в сад при губернаторском доме. Обратные, внутренние фасады выходили во двор, в сторону Днепра. Но из-за стен и строений можно было видеть излучину Днепра и предместье Луполово только из окон верхнего этажа.
Понятно, что, будучи только гимназистом, я не мог бывать в этом доме, когда в нем поселился Государь. Мое описание относится к первой половине 1915 г., когда в доме просто жил губернатор Александр Иванович Пильц со своей семьей. Почти вся мебель была казенная. Едва ли удалили из дома очень много этой мебели для замены более роскошной. Об этом не приходилось слышать.
Входная дверь в дом с площади была через прямоугольный выступ, который называли: «тамбур». А свод над входом был закругленный. Не было особой охраны, а тем более караула. В «тамбуре» дежурил лишь обыкновенный полицейский в форме, так называемый «городовой». Вооружение такое же, как у всех городовых Могилева: шашка обычного солдатского образца и револьвер в кобуре, системы «Наган» с вращающимся барабаном. Шнур к револьверу оранжевого цвета. На должность городовых поступали по собственному желанию и с соответственной рекомендацией обслужившие свой срок солдаты. В обширной передней посетителя мог встретить почтенный швейцар Яков Цыганков. Он числился на гражданской службе и потому получал награды в виде медалей. В торжественных случаях его форменный сюртук был украшен наивысшей степенью медали «за усердие». Она была большого диаметра, золотая с вида и носилась на шее. Из-за «стоячего» воротника лента была плохо видна. Цыганков иногда страдал, по его словам, от подагры и тогда ходил, не спеша, шаркающей походкой.
Из обширной передней «вестибюля» начиналась налево так называемая парадная лестница, по которой поднимались к «парадным» комнатам дома губернатора. В прямом направлении была застекленная дверь во внутренний коридор нижнего этажа. В этом коридоре не было окон, а только двери в обе стороны, в разные комнаты. От коридора начиналась и внутренняя лестница, которой в повседневной жизни больше пользовались. Она была уже, чем широкая парадная лестница, и ступеньки были расположены закругленно. Внутренний коридор кончался дверью на обширную веранду со стороны сада. На веранде можно было обедать в летнее время. Направо из передней «вестибюля» была дверь в приемную перед служебным кабинетом губернатора. В приемной было два окна в сторону площади. Там находился стол для дежурного «чиновника для особых поручений». Это архаическое название сохранилось с 19-го века. Проще было бы пользоваться словом: секретарь. Никаких «особых» таинственных поручений эти молодые чиновники не выполняли. Они принимали тех лиц, которые являлись к губернатору по службе, а также просителей со стороны по их разнообразным делам. Для приема просителей был назначен один определенный час среди утра. Могу назвать трех «чиновников для особых поручений», с которыми был близко знаком. В день дежурства каждый из них был приглашен «раз навсегда» завтракать у губернатора. Это были: Владимир Владимирович Дзичканец, Сергей Филиппович Ивлев и Николай Станиславич Островский. После начала войны в 1914 году В.В. Дзичканец, прослужившей чиновником уже несколько лет, поступил по собственному желанию в Николаевское кавалерийское училище. Училище очень трудное — «славная гвардейская школа» с традиционным разделением на «благородных корнетов» старшего курса и «сугубых зверей» — юнкеров младшего курса. Владимиру Владимировичу помогло то, что он уже был прекрасным наездником. У его отца помещика были собственные верховые лошади. Впоследствии, уцелев во время многих боев против красных, Владимир Владимирович погиб при оставлении Крыма в конце 1920 г. Но рассказ об этом не относится к Могилеву. Двум другим упомянутым чиновникам: С.Ф. Ивлеву и Н.С. Островскому пришлось озаботиться покупкой подобия военного обмундирования, хотя они исполняли свои прежние обязанности. На это был приказ, так как Могилев уже включили в «театр военных действий». На кителях или рубашках защитного цвета были узкие чиновничьи погоны. Труднее всего было с полагавшимися шашками, (для чего?). Пришлось ограничиться бутафорскими шашками, которыми нельзя было рубить. Клинки были не стальные, а железные. Гнулись так, что потом нельзя было бы вставить в ножны. Если вспомнить, что надо было по настоящему вооружить множество запасных офицеров, ставших в строй, — то где уж снабжать шашками мирных чиновников? Все то же самое: «война, дескать, кончится через несколько месяцев»... «Раз навсегда» приглашенным к завтраку у губернатора был и его «правитель» канцелярии Иван Иванович Марченко. По его обязанностям можно было бы назвать его начальником канцелярии или заведующим. «Правитель» наводил на мысль о правителе какого-то государства, как бы регенте при малолетнем короле... Надо сказать, что служба в канцелярии губернатора считалась тяжелой для всего личного состава по большому числу часов работы. Да и самому губернатору надо было работать очень много. Дядя Александр Иванович Пильц после «вечернего чая» в 9 час. вечера уходил опять в свой кабинет заниматься «бумагами», только что прибывшими из столицы. Когда, после своего назначениями, впервые осматривал дом могилевского губернатора, то обратил внимание на какие-то пятна или повреждения обоев как раз над местом письменного стола в кабинете. Стол находился напротив двери из приемной (где сидел дежурный чиновник) в кабинет. Объяснили следующее: «А этого места на обоях не трогают. Революционерка стреляла из револьвера в одного из ваших предшественников губернатора Клингенберга. Вошла в дверь из приемной; револьвер из сумочки и стреляет. Вбежал на выстрелы швейцар Цыганков, безоружный. Ее кулаком по голове и свалил. Не успела убежать, арестовали. А следы от пуль сохраняются по традиции».
В обращенном к площади фасаде нижнего этажа было 7 окон. И столько же было в верхнем этаже. В доме не было лифта, не было и центрального отопления. Печки топили дровами. Зажигали дрова и в камине одной из гостиных. Но это скорее для удовольствия «уюта», а не для согревания. Большой металлический лист перед этим камином предохранял ковер «во всю комнату» от повреждения догорающими «головешками», которые могли выпасть из камина. С верхней площадки парадной лестницы был вход в совсем маленькую комнату, где стоял, кажется, только один диван. Из маленькой комнаты дверь направо была в верхний «тамбур», который находился над нижним «тамбуром» при входе в дом, а дверь прямо вела в зал. Верхний «тамбур» называли, вероятно по старой памяти, и зимним садом. Но накануне войны 1914 года там не было никаких цветов или растений. Зимний сад служил иногда своего рода складом. Там, например, хранились некоторое время главные выигрыши для большой благотворительной «лотереи-аллегри», которая вызывала большой интерес в еще мирном Могилеве. В тщательно пронумерованных по списку красивых деревянных ящиках и ящичках лежали серебряные вилки, ложки и т.д. Не знаю, где находились в ожидании лотереи живые выигрыши, то есть лошадь, корова, иногда — и коза. На шумное гуляние с розыгрышем лотереи, происходившее всегда на «Валу» (в общественном саду), животные прибывали во всей красе: тщательно вычищенными, даже с начерненными копытами и позолоченными рогами.
Председательницей благотворительного общества становилась, по традиции, жена губернатора. В данном случае это была моя тетя — Евгения Николаевна Пильц, рожденная Осипова. (Известный в свое время в советском союзе виртуоз балалаечник и дирижер оркестра народных инструментов Николай Петрович Осипов — ее племянник. Только он был сыном брата тети; а я — сын сестры дяди). Деятельность благотворительного общества была довольно разносторонней. В частности, была устроена дешевая столовая на Шкловском базаре для бедных людей. Помнится, как хвалили в разговоре одну даму, участницу благотворительного общества: «Подумайте, она по своему желанию занимается дешевой столовой. Три раза в неделю там бывает. Конечно, в помещении порядок и чистота. Но некоторые дамы не хотели бы ходить туда из-за посетителей. Они, бедные, не виноваты. Но пахнет от них плохо. Едят жадно, не аккуратно; чавкают...» К сожалению, я забыл фамилию той дамы, которую хвалили. Но мог ли я предположить тогда, что через 6 лет мне предстоит сделаться постоянным посетителем этой столовой, чтобы получать дешевый обед наравне с другими неимущими и не интеллигентными людьми?
Зал в доме губернатора был белым. Светлые обои, полагающиеся портреты Государя и Государыни, стулья на белых ножках, три окна и узкие высокие зеркала в простенках, паркетный пол. В зале стоял и черный рояль. Но им трудно было пользоваться. Тетя Евгения Николаевна когда-то хорошо играла на рояле, но потом бросила. А ее дочь, моя двоюродная сестра Алечка, которая была для меня, как родная сестра, с возраста 5-ти лет, и я почти не умели играть. Только в первый год жизни в Могилеве к нам приходил учитель музыки по фамилии Боркус. Мы его побаивались, потому что он страшно скрипел зубами, когда сам играл. Невозможно было бы ежедневно упражняться на рояли с ошибками и фальшивыми аккордами как раз над кабинетом губернатора во время каких-нибудь серьезных разговоров. Так крышка рояля была закрыта.
Следующей за залом комнатой вдоль того же фасада была так называемая красная гостиная. Скорее строгая темно-красная мягкая мебель с ножками и обрамлением из красного дерева. На полу ковры в тон, привезенные дядей из Туркестана. Через эту гостиную чаще проходили, чем сидели в ней. Больше привлекала соседняя (все вдоль того же фасада) зеленая гостиная. Мягкая мебель была зеленого цвета; ножки более изогнутые, светло-коричневые. Затопленный камин придавал уют. В этих двух гостиных и были потом устроены «покои» Императора Верховного Главнокомандующего. Александр Иванович Пильц узнал потом из достоверного источника про замечание Наследника престола великого князя Алексея Николаевича, гостившего в Могилеве. «А губернатор, вероятно, любил сидеть тут у камина; вот, как ковер протерт...»
Из зала была дверь в большую столовую. Овальный стол мог становиться длиннее при помощи вставляемых запасных плоскостей. Стулья были с плетеными сидениями и слегка откинутыми назад такими же спинками. У стены был бильярд «Биггс» с покатой зеленой поверхностью. Небольшие шары посылались по ней кверху. А когда шары катились сами вниз, то желательно было, чтобы они попали по дороге в одно из отверстий того же размера с разными цифрами. Над одним из отверстий был еще звоночек. Может быть для забавы детей? Можно было выйти из столовой на очень невзрачный и узкий балкон, обращенный в сторону Днепра. Рядом со столовой в сторону внутренней лестницы находились две маленькие комнаты под названием: «буфетные». Все их стены были в шкафах. Стояли какие-то столики... Кухня находилась далеко, в нижнем этаже. С обратной от «буфетных» стороны была дверь из столовой в комнату с одним окном. В ней стоял письменный стол и был частный телефон, в отличие от служебных телефонов, находившихся в нижнем этаже. В то время надо было пользоваться телефоном следующим образом. Сначала крутить рукоятку равномерно. Потом обращаться к откликнувшейся телефонистке: «Барышня, дайте пожалуйста номер такой-то». По окончании разговора давался сигнал «отбоя», то есть несколько отдельных, более резких движений рукояткой.
Сад при доме могилевского губернатора включал часть откоса в сторону Днепра и имел неправильную форму. В одном месте был длинный пологий спуск к ограде. Зимой он бывал занесен снегом и можно было спускаться там на деревянных салазках. В середине сада были так называемые «гигантские шаги», развлечение для детей, бегавших вокруг прочного столба. В саду были и четыре старые пушки, как говорили — шведские. Они были без лафетов, только тела орудий; одно гораздо больше трех других. Их снабдили деревянными подставками и варварски выкрасили красноватым «суриком». Нельзя было разобрать никакой надписи. Орудия; были заклепаны. Со стороны ограды, отделявшей сад при доме губернатора от «пешеходки», о которой было сказано раньше, было оригинальное сооружение. Дорожка приводила к небольшой деревянной площадке, на которую поднимались по ступенькам. На площадке были две скамейки друг против друга, боком по отношению к ограде. Благодаря ограде и кустам сидящий на скамейке мог видеть то, что происходит на «пешеходке». А его при этом нельзя было видеть. Это было изготовлено вероятно по желанию одного из прежних губернаторов. Но не для наблюдения, а для того, чтобы с этих скамеек слушать без помехи музыку. В определенные вечера в общественном саду по ту сторону «пешеходки» (так называемый «Baл») играл военный оркестр. Это очень привлекало гуляющую публику. А после моего поступления в гимназию вскоре произошла «история». Два гимназиста вздумали освещать вечером лица гуляющих фонариком...
Во всей Могилевской губернии числилось 2.215.000 жителей, а в городе Могилеве — 50.000 жителей. Приезжий мог бы заметить, как сравнительно мало он встречает на улицах города людей русского интеллигентного типа, хорошо одетых в штатское платье. (Это относится к мужчинам). В старых частях города с давних пор преобладали евреи, торговцы и ремесленники. Их можно было узнать по типу и теперь. Приезжие русские крестьяне выделялись в центре города, например на Шкловском базаре, своей крестьянской одеждой. Приезжие из уездов или постоянно жившие в Могилеве помещики (русские или поляки) были не так уж многочисленны. Не только военные и полицейские не имели права снимать свода форму и одеваться в штатское. Все русские чиновники носили свою чиновничью форму; в крайнем случае штатское пальто, но с форменной фуражкой. Наподобие разных цветов в разных воинских частях, и в форме чиновников были разные цвета по ведомствам. Например, синий цвет по ведомству народного просвещения (учителя); зеленый цвет по ведомствам финансов и торговли; черный цвет по ведомству внутренних дел. Учащиеся юноши и мальчики обязательно должны были выходить на улицу в форме. И многие любили свою форму.
В Могилеве была стоянка одного пехотного полка, одного артиллерийского дивизиона и одного саперного батальона. 159-ый пехотный Гурийский полк носил фуражки с белым околышем. Это было нарядно. Но с точки зрения Могилевской «публики» это было не самое шикарное. Шикарнее был «ученый кант» и фуражки с черным (бархатным у офицеров) околышем артиллеристов и саперов. Командиром Гурийского полка был полк. Зиборов. Главная часть полка жила в Быховских казармах, но некоторые подразделения были в других местах. В уездном городе Гомеле была стоянка другого полка той же 40-ой пехотной дивизии. Это: 160-ый пехотный Абхазский полк. Все полки 40-ой дивизии носили такие «кавказские» названия. Но в офицерах и солдатах полков не было ничего специально кавказского. 4-ым мортирным артиллерийским дивизионом, стоявшим в Могилеве, командовал полк. Зубржицкий. С точки зрения технической правильнее было бы назвать дивизион — «гаубичным». На вооружении его были 48-линейные гаубицы (корпусная артиллерия). Но сохранилось историческое название: «мортирный». Дивизион входил в состав 4-го армейского корпуса. В состав того же корпуса входил и стоявший в Могилеве 2-ой саперный батальон. Им командовал полк. Шлейснер. Роты этого батальона занимали отдельные небольшие казармы. Вспоминаются таблицы: «1-я саперная ротаи, «1-я телеграфная рота». В то время известный по Японский войне ген. Ренненкампф занимал должность командира другого 3-го армейского корпуса в том же Виленском военном округе. Но в среде офицеров говорили больше всего о нем и называли: «Желтая опасность». (Прозвище происходит от того, что генерал носил форму Забайкальского казачьего войска, то есть с желтыми лампасами. Если не ошибаюсь, ген. Ренненкампф стал командующим войсками Виленского военного округа незадолго до 1914 года. С объявлением войны в 1914 году он — командующий 1-ой армией, которая вступила в; Восточную Пруссию с востока. Близкая сердцу многих жителей Могилева 40-я пех. дивизия участвовала в сражении при Гумбиннене, находясь на левом фланге главных сил 1-ой армии.
Старшим представителем православного духовенства в Могилеве был Константин, архиепископ «Могилевский и Мстиславльский». Добавление второго города, уездного и даже в стороне от железной дороги, объясняли тем, что Мстиславль был центром древнего удельного княжества. Род князей Мстиславских пользовался почетом в Москве 16-го века. Архиепископ Константин проезжал по улицам Могилева в закрытой двухместной карете, запряженной парой вороных лошадей. Эта масть считалась обязательной для монашествующих, для «черного духовенства». На поклоны православных обитателей Могилева архиепископ Константин отвечал постоянным, как будто машинальным жестом, как будто благословения. К сожалению, при первом же гонении со стороны советской власти на духовенство этот архиепископ не проявил, как говорили, никакой стойкости. Викарным архиереем был Варлаам с титулом епископа Гомельского. Но по большей части он жил и служил в Могилеве, в Братском монастыре. Он был небольшого роста, бледный. To есть не соответствовал нашим представлениям о типе монаха Варлаама в «Борисе Годунове» (сцена в корчме). При пострижении в монахи дается новое имя. Кто же придумал именно такое имя для невероятно скромного человека? Впрочем в среде «белого духовенства» были тоже странности, но уже по части фамилий. Приведу примеры: Мигай, Зефиров, Проклеветантов! Отец Мигай был настоятелем могилевского собора. Его помощником был Отец Сченснович с должностью: «ключарь» У Отца Мигая был сын с хорошим голосом, баритоном. Вместо духовной карьеры своего отца он избрал оперную. Дошел до Московского оперного театра, но заезжал в Могилев к своему отцу.
!Тогда разные семьи старались пригласить московского артиста Мигая. Авось споет в гостиной два-три романса или даже арию. Скромное пианино есть; аккомпаниаторша найдется. И вот оказалось раз, что певец Мигай может быть блистает на сцене, но в обществе «не столь». На просьбы хозяйки спеть ответил категорическим отказом и добавил: «Не могу; потому что мокр?та на связках застряла». Мы, гимназисты, были обижены тем, что он так выражается в присутствии наших барышень. А Мигай спокойно ел пирожные.
По коммерческой части почему-то образовались пары соперников могилевской торговле, боровшиеся за привлечение публики. Это были, например, фотографы Фишман и Чирешкин; винно-гастрономические магазины Фейгина и Атливанникова; книжно-писчебумажные магазины Сыркина и де Ноткина... Молодым студентам бывало приятно при покупках «перекинуться» двумя-тремя фразами с любезной и моложавой мадам Атливанниковой, отличавшейся «жгучей» еврейской красотой. С владельцем книжного магазина де Ноткиным дело обстояло сложнее. Он был уверен, что его предок де Ноткин пoлучил дворянство от самого Наполеона в 1812 году. Ходили слухи, что нынешний де Ноткин серьезно собирался возбудить ходатайство и о даровании ему российского дворянства. «А чем же ваш предок отличился именно перед Россией?» Де Ноткин (мало осведомленный в истории, хоть и торгующий книгами): «Он помог, когда надо было, открыть ворота Смоленска!» Ему настойчиво посоветовали не просить о даровании российского дворянства. Но наш де Ноткин не унывал. Он хотел создать себе облик настоящего француза, каким его себе представлял. То есть какой же? — По портретам Наполеона III: Острая длинная бородка, такие же усы. Добавил еще темные очки. Его конкурент Сыркин слегка подсмеивался над ним, разговаривая со своими покупателями.
Вскоре после моего поступления в 4-ый класс Могилевская мужская гимназия справляла свой столетний юбилей. И было дано право к двум скрещенным веточкам, составлявшим кокарду, добавить еще вензель с короной. От старших классов пошло мнение, что теперь-то можно особенно следовать девизу: «Хоть лопни, но держи фасон!» Кажется этот девиз существовал и во многих других гимназиях тогдашней России. К черным рубашкам-косовороткам с серебристыми пуговицами полагались пояса в виде черных ремней с серебристыми бляхами. На бляхах тоже появился новый вензель. Если бы в Могилеве был кадетский корпус, то с кадетами мы не могли бы соперничать. Но на наше счастье кадетского корпуса не было. Значит мы, гимназисты, первые. Ученики реального училища еще в некоторой степени соперники. На учеников коммерческого училища с ярко зелеными околышками смотрели совсем свысока; также и на семинаристов. В Могилеве было несколько городских четырехклассных училищ со скромными серо-синеватыми фуражками. Их называли: «городсковники». Но это же малыши! Кто же станет обращать на них внимание? А внимание было обращено на учениц трех женских гимназий, которые носили разные форменные шапочки. Эти фетровые шапочки с небольшими полями в форме «пирожков» были к лицу многим девицам, в том числе и моей двоюродной сестре Алечке. Мы носили кокарды надо лбом, а девицы кокарду на плоском банте ленты над ухом. У Мариинской гимназии — черная шапочка, коричневая лента, золотистая кокарда. У гимназии Залесской — темно синие: шапочка и лента, серебристая кокарда. У гимназии Коссович — черная шапочка, темно-малиновая лента, золотая кокарда.
Если «держать фасон», то прежде всего отбросить старые фуражки, которые донашивали, с острыми краями тульи, так называемые «хлеборезки». Вместо них новые темно-синие с белыми кантами, но «мятого» фасона, как у кавалерийских офицеров! От цвета наших фуражек произошло враждебное прозвище: «Гимназист —
синяя говядина; копейка фунт, собаки не едя!» Отвечали недругам реалистам презрительно, тремя словами: «яичница с луком». Это от темно зеленой фуражки с желтыми кантами. Впрочем с «луком» не всегда выходило точно. Темно зеленые фуражки были дороже простых черных с теми же желтыми кантами. В мое время реалисты больше носили черные фуражки. Остается добавить для памяти недружелюбное обращение к кадетам вообще: «кадет, кадет на палочку надет; палочка трещит, и кадет пищит».
А как же с национальным вопросом среди могилевских гимназистов? За четыре учебных года, проведенных среди них, я не мог заметить выпадов против племенных групп вообще. Отдельных учеников любили или не любили за их личные качества и недостатки. Лучше всего запомнился 6-ой класс гимназии в 1914/15 учебном году, то есть в первый год войны. Очень большее число учеников — 45 чел.. Из них два лютеранина немца: Герберт Марнот и Рудольф Марнот. Никто их никогда не задел разговорами о «немецком засилье». Старший — великовозрастный Герберт собирался поступить в школу прапорщиков сразу по окончании 6-го класса. Это он и сделал. Четыре католика поляка. Они сидели вместе «четверкой» на двух партах. Кроме общего: «держи фасон» у них был еще и свой польский «держи фасон». В последнем они шли за польской группой на класс старше нас. Об этом можно сказать дальше. Четыре еврея. Самый симпатичный, Товий Магидсон отличался голубыми глазами, редкими у них, при черных волосах; учился хорошо, что не мешало «держать фасон». Илья Мазель — великовозрастный, тихие успехи, громкое поведение. Через год, в 7-ом классе, в одном случае его оберегали, чтобы не получилось меньше 3-х баллов за поведение. Из строгой в общем гимназии и исключить могли. Исаак Шик — самый толстый в классе и кажется самый богатый. Макс Мендельсон — специалист по велосипедам и акробатической езде на них. На «плацу», о котором сказано раньше, собирались смотреть на Мендельсона. Он это любил. Остальные 35 чел. в классе были русские. Очень распространены были фамилии с белорусским окончанием на: «вич». Приведу фамилии учеников не только моего класса, но и соседних с этим окончанием. Бекаревич, Гусаревич, Казанович, Жибуртович, Бруевич, Казакевич, Окиншевич, Тарасевич, Копаневич, Останькович, Сченснович, Лацкевич, Климович, Левкович, Пора-Леонович, Яскевич, Дорошкевич, Шкляревич. Никто из них никогда не сказал, что он, дескать, не русский, а белорусс.
Центром польского «держи фасон» был класс старше нашего. Немного театрально говорилось: «К?зик (уменьшительное от Казимир) — п?йдем к С?лтану, заложим банч?к польский». Этот «банч?к» — игра в карты. В группе поляков многие были сыновьями помещиков и жили в Могилеве в нанимавшихся для них комнатах. У многих были неплохие штатские костюмы по мерке. Конечно курили. Так что «держи фасон» был в штатских костюмах, с картами в руках и папиросами в зубах. Кроме обычных польских фамилий, как Хржановский, Просинский, Танский были два брата с двойной фамилией: Пересвет-С?лтан. Как будто ничего польского. Между тем они по акценту и всему обращению были наверное поляками. Все-таки со многими из этой группы у русских были отличные отношения.
Директором Могилевской гимназии в то время был Иван Владимирович Свирелин. У него был чин: действительный статский советник (такой же, как у губернатора). По Петровской «табели о рангах» этот гражданский чин соответствовал военному чину: генерал-майор. И.В. Свирелин умел себя «поставить», и в строгой Могилевской гимназии ученики относились к нему с уважением. Побаивались, конечно. В так называемом «учительском коридоре» были двери с таблицами: «Учительская», «Физический кабинет», «Инспектор гимназии», «Директор гимназии». Если гимназисту приходилось входить в эту дверь, то это было связано с какой-либо большой неприятностью. В 7-ом классе, в учебном году 1915/16 мне пришлось идти к директору, как одному из двух делегатов -от класса. Надо было извиняться и «отвратить грозу». Неприятность касалась не меня лично, а всего класса. Делегатам было дано такое задание: как только начнет бранить (говорили «ругать», но это совсем не означало ругательные слова, которых никогда не бывало ни со стороны директора, ни со стороны, учителей). Итак: «как только начнет бранить, не отвечать ему ни с лова, стоять с видом смирения; выговорится, но подробности дела уже понял, и может быть этим все и ограничится». Так и случилось.
Иван Владимирович был, как говорили, «представительный». Худощавый: держался прямо, квадратная бородка с сильной проседью. Одет был обычно в форменный сюртук (полы примерно до колен) синего цвета с золотыми пуговицами. Того же цвета жилет и брюки. Белая рубашка с крахмальным воротником. Обязательно черный галстух и черная обувь. Учителя приходили в класс в тaкой же форме. Но им разрешалась и вольность: вместо длиннополого сюртука короткая «тужурка», то есть куртка черного или синего цвета всегда с форменными золотыми пуговицами. В том и другом случае на отвороте воротника — петлицы со звездочками по гражданскому чину. У директора звездочки заменялись более выступающими как бы цветками с множеством тонких лепестков. В торжественных случаях Иван Владимирович был еще более представительным. Однобортный мундир с золотыми пуговицами, стоячий воротник с красивым золотым шитьем, шпага, а через плечо (правое) широкая муаровая орденская лента Св. Станислава, красная с белым на краях. Слева на груди соответствующая орденская звезда. Все остальные младшие степени орденов были в форме крестов. В двух случаях темляков на оружии: Георгиевское оружие и Св. Анны 4-ой степени — на темляке все-таки был крест. Были точные правила о том, как и в каком порядке носить ордена. Получалась как бы гармоническая красивая система. Невозможно было и представить себе такую пошлость, как советская манера надевать три совершенно одинаковых ордена на штатский пиджак или величать кого то: «трижды герой»… Но вернусь к И.В. Свирелину. На обширном участке со зданиями и дворами гимназии был особый дом-квартира для директора с небольшим садиком. Такого же рода дом-квартира был и для инспектора. Как-то само собой вышло, что во время шумных «больших перемен» расходившиеся гимназисты держались подальше от этих двух домов. При начале занятий в 5-ом классе, в учебном году 1913/14, узнаём, что Jlaтинский язык будет преподавать сам директор... Пять уроков Латинского в неделю. Это нас смутило. Конечно Иван Владимирович отлично знал предмет. Но для чего он принял такое решение? С целью лишнего заработка? Это на него не похоже. Может быть хотел поближе присмотреться к свойствам учеников своей гимназии. С нашей же точки зрения в таком положении было одно неудобство. Дело в том, что в каждом классе из числа преподававших в нем учителей один исполнял еще обязанности «классного наставника». Следил за классным журналом внушительных размеров, собирал ученические «дневники» для того, чтобы родители еженедельно расписывались в том, что видели отметки. Особенное внимание требовалось к ведомостям отметок за учебную «четверть». Но помимо канцелярского дела было и другое. Если у классного наставника были хорошие отношения с классом, то он мог заступаться за «своих» перед другими учителями, объяснять некоторые особые случаи или трудности. Гораздо труднее было бы объяснять строгому директору, что он в чем-то ошибся в качестве учителя.
На одном из первых уроков Латинского языка было сказано, чтобы завтра каждый ученик принес чистую тетрадь со своей фамилией, ясно написанной на обложке. Мы поняли чт? это. Предстояли классные письменные работы — переводы с русского на латинский. Директор хотел, чтобы они были внезапные. Если будет известно заранее, то кое-кто «заболеет». IIри наличности «связей» можно и медицинское свидетельство представить. Кроме того, ученик не сможет сослаться на то, что забыл свою тетрадь дома. Несколько запасных «ручек» с перьями для писания чернилом хранились где-то в классе. И вот без всякого предупреждения Иван Владимирович входит в наш класс и несет с собой не только классный журнал, но и кипу наших тетрадок. В классе молча переглядываются. Беда! Письменная работа «extremporale»…
В начале этого периода инспектором гимназии был Григорий Иванович Паливода. Кажется, что он сочувственно относился к молодежи. Конец мая месяца, жара. У восьмиклассников идут выпускные экзамены на аттестат зрелости. Григорий Иванович идет по широкому коридору и грустно качает головой из стороны в сторону. Его полная фигура с очень черными усами и головой была видна уже издали. (Кажется, была и черная бородка). Ему жарко. И он обращается к кому-то: «Да что же это? Скоро придется нам открывать приемный покой! Опять обморок в восьмом классе. Это уже второй раз». Г.И. Паливода был скоро назначен директором другой гимназии.
К нашему удовольствию, инспектором назначили Михаила Петровича Созонова, который был учителем географии в нашем классе. Его любили. У него была манера объяснять слегка ироническим тоном. Любимое выражение: «всюду и везде». Небольшого роста, очки. В Могилеве говорили, что он, дескать, либерал. Но во время уроков географии никакого особого либерализма не замечалось. А жизнь его кончилась трагически. Потом большевики убили. Позволю себе немного уклониться от темы. У нас в доpеволюционной и якобы «дикой» России были совершенно невозможны штатные частные уроки учителя своим же гимназическим ученикам. Об этом и подумать нельзя было. Точно так же были невозможны дорогие подарки по случаю, скажем, нового года учителю от богатых родителей какого-нибудь ученика. Оказавшись в эмиграции в Париже, я узнал, что здесь это — вполне нормальное явление. Иногда подарки приносят сами ученики и ученицы. Преподаватели тронуты вниманием, с милой улыбкой благодарят. В какой же среде больше демократического равенства? Точно так же наши форменные черные «косоворотки» были у всех почти одинаковые. У некоторых щеголей подшивалась с внутренней стороны воротника «косоворотки» чуть выступавшая белая полоса. Получалось впечатление крахмального воротничка. Но это было доказательством не богатства семьи, а усердия матери или старшей сестры гимназиста. Возвращаюсь к Михаилу Петровичу. Как бы показать ему наше расположение? Он переселился в дом инспектора при гимназии, о котором уже было сказано. И с ним семья. Был сын Борис и дочери, праздновавшие свои именины одновременно, когда празднует каждая Вера, Надежда, Любовь. Только у Созоновых было не в том порядке: старшая — Надежда. С этими барышнями некоторые ученики были уже раньше знакомы, но далеко не все. Я был знаком, как говорилось, «шапочно» с двумя. И вот думали, гадали... И придумали: на именины послать всем трем барышням сообща хорошие цветы. И конечно от всего класса сообща, на собранные среди нас деньги. Так исчезает всякий личный момент. Но класс-то следует девизу: «Хоть лопни, но держи фасон». Уже скоро началась война. И те, которые сразу не воевали, постарались показать «держи фасон» иначе. Почти весь класс поступил в основанную в Могилеве добровольную санитарную дружину. Не помню, какие специалисты по этой части заказывали цветы для барышень Созоновых и кто писал текст приложенного поздравления. Но обратились к лучшему в Могилеве поставщику: в садоводство Биндера. Он украшал ящики с горшками живых цветов, например гиацинтов, рогожками разного цвета с большим вкусом, в тон. А из тонкой почти белой стружки делались красивые ленты и банты. Как было принято подношение общих цветов в семье Созоновых? Не знаю. Но невысокий М.П. Созонов пришел в наш класс без особого дела. Чуть иронически улыбнулся и конечно не произнес речи, которая бы испортила все, а сказал только: «Ну, что же вы?..» Гимназисты радовались. «Хоть лопни, но держи фасон!..»
Рассказ о некоторых наших учителях можно начать со священника с громоздким названием: Законоучитель... Тазовым был отец Подвысоцкий. Образованный, на подряснике на цепочке висел в виде небольшого креста с лучами знак Казанской духовной академии. Было всего 4 таких академии на всю Россию. Обращаться к этому преподавателю можно было словом: «батюшка». Всех остальных учителей обязательно надо было называть по имени и отчеству. Ни в коем случае не говорить: господин учитель. Иногда это представляло трудности. Например, в параллельном втором отделении нашего класса был учитель — Герман Иоанникиевич Лещенко. Отец Подвысоцкий говорил грубовато, напирая на букву «О» и часто вставляя слово: «вот». Однажды укорял учеников за то, что они не соблюдают правил Великого поста по части еды. «Ну, вот, вы голодны. Хлеба возьмите. Ну, вот, вам пить захотелось. Воды выпейте. Так, вот, нет! Вам подавай кот-леты, вам подавай конь-як!». Взрыв хохота. В другой раз один из лучших учеников отвечает у кафедры по Закону Божию. Наслаждается собственным красноречием. И говорит примерно так: «По Бoжественному повелению апостол ушел, чтобы принести Божественные слова язычникам, лишенным Божественного откровения…» Отец Подвысоцкий вдруг теряет терпение: «Божественный, Божественный! Да знаете ли вы, что такое: Божественный? Небось у вас кокая-нибудь Манечка — Божественная...» Взрыв хохота. Законоучитель нечаянно попал как раз «в точку». Но мы то, одноклассники, знали…
Французский язык преподавал Бернард Федорович Кленце. Старше многих учителей, небольшого роста, плотный; поредевшие седые волосы, очки, седая квадратная борода. Его прозвище было: «Барбос». Почему? — Бернард — Сен Бернард — собака сен-бернард — ну, значит «барбос». К тому же Бернард Федорович имел привычку часто начинать свою речь нечленораздельными звуками, наподобие: «пфо, пфо, пфо». Ну, конечно — старый барбос. Нам доставляло удовольствие добродушно над ним подсмеиваться. «K следующему уроку выучить по хрестоматии чтение и перевод до фразы: (такой то)». Голоса со всех сторон: «Много! много!» «Барбос» нерешительно разводит руками. «Пфо, пфо, пфо... ну, хорошо, задам меньше. До фразы (такой то)». Голоса со всех сторон: «Мало! мало!» Бернард Федорович обращается в сторону особенно громкого восклицания: «Господин Лисицын очень собой доволен… Он все знает!»... Учителя всегда обращались к ученикам просто по фамилии. Добавление: «господин» имело смысл иронии. В неделю было по два урока французского и немецкого языка.
Небольшое отступление от темы. Не Могилев, но могилевские гимназисты. Борис Лисицын был моим приятелем. Мы сидели «четверкой» — впереди «великовозрастный» Всеволод Гнедовский с пробивающимися усиками и я. На парте за нами Николай Копаневич и Борис Лисицын. С Лисицыным мне довелось встретиться потом совершенно неожиданно в городе Новочеркасске в 1918 году, в гостинице. Он был уже несколько месяцев в Добровольческой армии. Оба спешили: поговорили с четверть часа; вспомнили гимназию. Лисицын сказал, что красные, пожалуй, «отправят его в штаб Духонина», то есть — убьют. Так они любили говорить. После этого Лисицын достал откуда-то письмо в конверте без адреса. При мне написал адрес на конверте, так называемым «химическим» карандашом. Почерк у него был очень хороший. В адресе женское имя и название улицы в городе Симферополе. И передал мне письмо на случай, если я попаду в тот город. (Один из величайших недостатков на стороне белых состоял в том, что нормальная почта как бы не работала вообще; поэтому даже между людьми близкими и находившимися на той же стороне от фронта, не было письменной связи в течение многих месяцев. Это влияло на подъем или упадок духа). Мне не удалось доставить это письмо по адресу. Я его уничтожил, чтобы не попало в посторонние руки. А Бориса Лисицына я больше не видал и никогда о нем не слыхал. Убит наверное. Всеволод Гнедовский был убит раньше. После 6-го класса мог поступить в школу прапорщиков. Был на фронте в Галиции. И при «нaступлении Керенского» в июне 1917 года был убит выстрелами в спину своих же русских солдат…
Немецкий язык в 6-ом классе Могилевской мужской гимназии преподавал Фридрих Фридрихович Фибих. Его слегка дразнили притворным обращением: — «Фибих Фибихович... ах, извините, я ошибся, хотел сказать: Фридрих Фридрихович». Однако поняли, что после начала войны между Германией и Россией его положение стало очень трудным. Правда, у нас в Могилеве не было шумных заявлений о том, что мы, дескать, не желаем учить язык наших врагов. (По слухам, так было в наших столицах). Фридрих Фридрихович провел всю свою жизнь в России и не был виноват в том, что Германия Вильгельма II объявила России войну. Так оно было до 7-го класса Могилевской гимназии, который я помню. Запомнился однако один отрывок из немецкой хрестоматии. Назывался он «Der Todesrilt der Brigade Bredow Bei Resonvillen». То есть примерно: «конная атака до смерти бригады Бредова при Резонвиль». Рассказ был от первого лица. Имелся в виду случай, хорошо известный в военной литературе. Во время франко-прусской войны 1870 года главные силы французской армии ген. Базэна должны были отступать с востока на запад, от крепости Мец к Парижу. Но пруссаки предупредили их и постарались преградить их путь. «Сражение с обратными фронтами». Пруссаков было гораздо меньше. Как же им действовать? Оперативно это было преграждение пути, то есть оборона. Тактически начальство решило наступать. Вплоть до принесения в жертву двух кавалерийских полков. Но именно в нужном месте и в нужный момент. (Такой оценки, к величайшему сожалению, не было у русского командования в 1914/15 годах; отличная кавалерия приносилась в жертву даром!) Итак — воображаемый рассказчик — прусский кирасирский унтер-офицер. Полк развернулся для атаки. Пошли! Пошли галопом! Строй французской пехоты в красных штанах. Как их много! Стреляют залпами! Прорвались дальше. Вот батарея! Взять запряжки и трофей. Сбоку накидывается французская кавалерия и рубит наших. Три против одного. Издали слышен звук сигнала трубачей: «отбой». Остатки полка строятся. Кажется, одна треть кирасиров осталась. Но цель достигнута. Французы перешли к обороне, стоят, и движение их армии остановилось. Тучи еще не улегшейся пыли. По фронту кирасирского полка медленно едет командир бригады, генерал или полковник Бредов. У рассказчика унтер-офицера кровь от раны стекает на его бороду (по традиции — прусские кирасиры отпускали бороды). Темнеет в глазах. Но командир бригады заметил. Возглас: «Aushalten, Unter-offizier Schmetov». То есть: надо выдержать, унтер-офицер Шметов. Значит: командир бригады узнал в лицо и по фамилии кирасирского унтер-офицера... Вот и все. Но как написано! Вспоминается через 60 с лишним лет мне, никак не пруссаку. Почему же у нас не умели так писать для воспитания юношества? Высокопарные точно «суконные» фразы, вроде «нескончаемое громовое ура провожало обожаемого монарха»... Кого этим увлекли?
После директора Могилевской гимназии И.В. Свирелина стал преподавать в 6-ом классе латинский язык Николай Никитич Люличев. Небольшого роста, бледный, рыжеватый. Отсюда прозвище: «Таракан». Человек сухой. И преподавание его было сухое. Больше напирал на тонкости грамматики, чем на литературу. А между тем в программе на этот учебный год были «Метаморфозы» поэта Овидия. Отметки ставил скупо. И некому было жаловаться, ибо Николай Никитич был в то же время и нашим классным наставником. К Добровольной санитарной дружине, которой увлекались гимназисты, он относился скептически: «мешает занятиям». В одном случае Николай Никитич показал спокойную выдержку. Рисовальщики класса решили однажды изобразить на черной классной доске «тараканий герб», по всем правилам геральдики. Некоторые искусно рисовал мелками. И герб получился внушительный. Корона из сочетания баллов: два с плюсом по середине и наклоненные верхними концам наружу две единицы. В гербовом щите очень большой овальный тaракан с характерной полосой по середине спины, с большими усами и изогнутыми лапками. Герб был снабжен и девизом по латыни на ленте с изящными складками. Девиз: «oderint, dum metuant», что означает: «пусть ненавидят, лишь бы боялись». Это было уже совсем несправедливое преувеличение. Н.Н. Люличев не вызывал к себе симпатии, но не было основания его ненавидеть. Открывается дверь из коридора, и он входит с классным журналом под мышкой. Ученики замерли, что будет? Николай Никитич взглянул как будто совершенно безразлично. Никакого следа раздражения на лице. Положил журнал на стол. Сел на свой стул. Потом, не спеша, повернулся со стулом в сторону черной доски и точно изучал подробности герба. А затем чуть презрительно, но спокойно: «Дежурный, протрите доску». Дежурный подошел со всегда бывшей наготове влажной тряпкой для стирания мела. 35 или 40 учеников хранили полное молчание. Никто даже не кашлянул. Классный наставник нас победил.
Приятны были уроки двух молодых или моложавых учителей, которые только что получили должности в Могилевской гимназии. Кто-то из начальства сказал мимоходом, что у нас будут новые преподаватели с «культурными» фамилиями. Оказалось: Сергей Алексеевич Плетнев и Александр Иванович Белинский. С.А. Плетнев преподавал русскую словесность. Сразу вызвал к себе расположение тем, что стал появляться на спортивном «Плацу». Мог и хорошо в теннис сыграть. Вскоре он женился, и его молодая жена тоже могла сыграть в теннис. Это почему-то вызвало уже восторг. А.И. Белинский преподавал историю. Интерес к его предмету поддерживался тем, что у нас были тогда два превосходных учебника. По русской истории — проф. Платонова и по всеобщей истории — проф. Кареева.
Уроки гимнастики давал чех — Франц Иванович Стангль. Он был подлинным атлетом и тщательно на своем примере объяснял все причитавшиеся упражнения на «снарядах» по системе «сокольской» гимнастики. До войны, когда мы были в 4-ом и 5-ом классах бывали гимнастические праздники на одном из обширных дворов. Делали ритмические «вольные движения», строили одинаковые группы. А молодые атлеты, любимые ученики Франца Ивановича из 7-го и 8-го классов восхищали многочисленную публику своей бесстрашной ловкостью. Для этой гимнастики были заказаны особые костюмы, наподобие сокольских. Брюки в обтяжку темно-синие со «штрипками», туники без рукавов песочного цвета с красной каемкой и шапочки черные с одним пером. Старшие, у которых развились уже достаточно мускулы рук, могли их не без гордости показывать. Зимой занятия гимнастикой, а также и военным строем, происходили в особом здании, называвшемся: гимнастический зал. А с начала войны в 1914 году занятия гимнастикой и военным строем прекратились, и «гимнастический зал» был разгорожен так, что получилось место для трех обыкновенных классов. Военный строй (раз в неделю) преподавали молодые офицеры Гурийского пехотного полка или 2-го саперного батальона. Разные перестроения, маршировка. А для ружейных приемов служили подлинные деревянные части старых винтовок с заменой ствола деревянной же палкой, выкрашенной в серебристый цвет. Офицерам преподавателям мы отдавали на улице честь.
По пути в гимназию почти все ученики проводили мимо какой-нибудь аптеки. Их было много в Могилеве. Строго различались: «аптека» и «аптекарский магазин». В «аптекарском магазине» нельзя было бы получить лекарство, изготовленное по специальному рецепту врача. Там продавали лишь так называемые «патентованные средства», то есть изготовленные фабричным способом где-то в другом месте. Более консервативные больные относились к патентованным средствам недоверчиво. То ли дело — рецепт своего давно знакомого врача! Текст такого рецепта воспроизводился на длинной, особой формы, плотной этикетке. Ее так и называли: рецепт. Аптеки пользовались этими «рецептами» для рекламы. Они бывали разных цветов, и название аптеки — иногда как бы золотыми буквами. Среди других магазинов в центре города у аптек был особенно внушительный вид. Обязательно сообщалось о научной подготовке владельца на больших вывесках с золотыми буквами. Издали было видно: «Аптека. Провизор Ротштейн» или: «Аптека. Провизор Блох». Были и «Помощник Провизора», но это хуже.
Главный фасад мужской гимназии был обращен к Большой Садовой, — Ветреной улице. Был там и парадный вход. Но гимназисты им не пользовались в обыкновенное время. Надо было войти в ворота между главным зданием и маленьким зданием «гимнастического зала». Потом повернуть направо и дойти до входа в так называемую «шинельную». Этот вход был открыт заблаговременно, до звонка «на молитву» в 8 час. 40 мин., когда старый бывший солдат Степанов открывал внутренние двери в главное здание. Несмотря на систему электрических звонков, у этого Степанова был еще ручной колокольчик порядочного размера, с черной ручкой, как бы знак его прежнего служебного положения. В «шинельной» ряды длинных вешалок с повешенными гимназическими пальто, то есть шинелями, образовали уютные пространства для разговоров пришедших заранее. Пальто гимназистов были голубовато серые (будто бы «офицерского сукна»). Двубортный покрой, хорошо закрывавший грудь; на воротнике тeмно-синие петлицы с обычным белым кантом, довольно крупные серебристые пуговицы. (У наших соперников — реалистов были черные пальто, желтые канты петлиц и желтые пуговицы). Кроме вешалок для пальто в буквальном смысле были выше их полки для гимназических фуражек. А внизу были полки с отделениями для галош, необходимых в периоды грязи. На выступе этих полок можно было в уюте коридора посидеть. Шли разговоры. Никогда не говорили о сословии семей: кто из дворянской семьи, из купеческой, мещанской... Это сочли бы неприличным. В большинстве случаев хорошие ученики успевали объяснить что-либо плохо понятое двум-трем из своих одноклассников. Но были и исключения: эгоисты, хранившие свои знания для собственных успехов. Но вот звонок; все устремляются сперва к своим классам в нижнем или верхнем коридоре, чтобы положить учебные книги в ящики своих парт, а потом — в домовую церковь гимназии, где читалась общая молитва.
От 9-ти до 12-ти были три урока с малыми «переменами» по 10 минут. Наконец звонок в 12 час. на большую «перемену» и завтрак. Жившие ближе спешили домой. Но многие оставаясь на участке гимназии, ибо родительский комитет устроил для них своего рода дешевый буфет. Находился он не близко от главного здания, в доме, который назывался почему-то: «Лучинская гимназия». Не помню, почему с этим названием был связан один из учителей латинского языка — Антон Петрович Лучин. Но дело не в названии. По традиции туда устремлялся целый бурный поток учеников младших классов. Бежали изо всех сил, и считалось почетным обогнать какого-нибудь ученика на один класс или даже на два класса старше. С 5-го класса мы уже не бегали. Было бы неуместно смешиваться с кричащей «мелюзгой». В буфете, устроенном родительским комитетом, было две возможности закусить: так называемые «горячие завтраки» или бутерброды с колбасой и сыром и горячий чай. В качестве горячего завтрака давалась одна хорошая порция какого-нибудь блюда. Меню было раз навсегда по дням недели, то есть шесть разных блюд. В России в то время было 6 учебных дней в неделю, без перерыва по средам, как это установлено теперь во Франции. Некоторой компенсацией служили свободные от занятий дни больших церковных праздников и «Царские дни». На столах для «горячих завтраков» было у каждого свое место, отмеченное карточкой с фамилией. Гимназисты, записанные на горячие завтраки, в каком-то смысле отступали от традиций и считались «маменькиными сынками». Но меня, например, воспитывали строго; и раз моя тетя решил, значит так и будет. «Держи фасон» было с бутербродами. Величиной с половину так называемой «французской булки», они были намазаны маслом и снабжены ломтиками свежей «чайной» (вареной) колбасы или свежего сыра. За такой бутерброд платили по 3 коп. Если с ветчиной, то 5 коп. Дорого ли это или дешево? С чем сравнить? Попробую сравнить с почтовой маркой за обыкновенное письмо. В России того времени обыкновенная марка стоила 7 коп. Стало быть можно сказать, что два больших сытных бутерброда для гимназистов стоили столько же, сколько одна марка. Во Франции в 1975 году обыкновенная марка продается по 80 сантимов. Можно ли представить себе два хороших «сандвича» за 80 сант.? Конечно, нет. Даже и один сандвич не купишь. А качество при цене в 4 раза дороже будет весьма посредственное. После завтрака в буфете у учеников младших классов оставалось еще время, чтобы побегать и порезвиться. Это было «горячее время» у помощника классных наставников. Этот помощник не преподавал, а только старался поддерживать порядок. Это был Иван Ермилович Шуликов, довольно старый. Он не носил усов и бороды. Гимназисты утверждали, что его настоящая фамилия должна была быть: Жуликов. Но родители, дескать, дали взятку псаломщику церкви, писавшему его метрическое свидетельство, и псаломщик притворно ошибся в первой букве. Особенно буйным нравом отличались сыновья двух священников. И Ивану Ермиловичу приходилось их усмирять частыми и громкими криками: «Подвысоцкий! Сорокалетов!» Неудобная фамилия была и у регента церковного гимназического хора: Полуянов. Хотелось сказать: Полупьянов. А регент он был хороший, и голоса у него подобрались хорошие: звонкие дисканты и альты мальчиков, свежие молодые басы.
Подходит конец пятого урока. Все чаще смотрят на часы с круглым циферблатом. (Часы-браслеты на кисти руки были большой роскошью). Наконец издали звонок. Учитель слишком долго (на наш вкус) собирает какие-то бумаги, закрывает классный журнал. Наконец говорит: «Дежурный, прочтите молитву». Точно спустил курок ружья. С невероятной быстротой, «одним дыханием» дежурный выпаливает: «Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил еси нас…» и т. д. Помещение нашего класса в 1914/15 учебном году было в нижнем этаже и с окнами, не далекими от уровня двора. Ловкачи подготовили окна (была весна) так, чтобы их сразу распахнуть.. И одним движением эти гимнасты выпрыгивали в окна во двор. Тоже «держи фасон». А чрезмерным количеством книг они себя не обременяли.
Как же могилевские гимназисты относились к учению вообще? В то время не было отвратительного советского слова: «учеба». Многие стали учиться в 6-ом классе не плохо. Вероятно влиял подъем первого года войны вообще. Но на нескольких лучших по отметкам учеников не смотрели с особым уважением. Не дразнили их: «зубрилами» и иногда прибегали к их помощи. Но не было принято, например, спрашивать: «Ты выучил урок?», а обязательно: «Ты вызубрил урок?» Были люди, подходившие лучше к настоящему: «держи фасон» — отметки — больше тройки, «балл душевного спокойствия»; хороший рост, стройность; как раз в меру мятая фуражка; красивый (по нашим понятиям) профиль с орлиным носом; прекрасный гимнаст; легкая плывущая походка; вероятно лучший молодой бас; играл в теннис; мог и поухаживать, но в меру и весело. Таков был Николай Сченснович.
До войны гимназисты очень увлекались театром. Тогда на каждый сезон с осени до весны приезжали гастролирующие драматические труппы. По части постановок было скудно. Только бывшие в театре постоянно, классические типы декораций: дворец, гостиная, крестьянская комната, лес… Мебель для сцены и того скромнее. Но пьесы репертуара «говорили сами за себя» И некоторые провинциальные актеры и актрисы были, по нашему мнению, талантливыми. В Могилеве не было широкого слоя интеллигентных людей, постоянно посещающих театр. (Не сравнить с цирком, когда в нем показывали «французскую борьбу»!), Театром могли интересоваться чиновники, офицеры, только самый высший слой торговцев, какие-нибудь приезжие из уездов и учащаяся молодежь. Следовательно, нельзя было «давать» одну и ту же пьесу по 20–30 раз под ряд, как это происходило в столицах. Постановка новой пьесы не требовала больших хлопот, поскольку она была не сложной. Значит, играли в среднем провинциальном городе много пьес в «сезон». И для учащейся молодежи это имело положительное значение. Думаю на основании личного опыта, что для гимназиста или гимназистки в возрасте 14–15 лет гораздо важнее в театре: «что», чем «как» (при условии хорошей игры артистов, конечно). Постановку как бы дополняли мысленно; это было второстепенно. Только когда эти гимназисты стали взрослыми, они стали ценить: «как», то есть тонкости постановки. Могилевский театр представлялся нам небольшим; количество мест в нем не запомнилось. Состоял из трех частей: партер, первый ярус с ложами и второй ярус, то есть «галерка». Существовала система дешевых билетов «на свободные места» для учащейся молодежи в форме. А мы ведь всегда были в своей форме! Свободные места можно было занимать в партере, не ближе 5-го ряда, и не в ложах. Впрочем, продавался только один общий билет на ложу, а не на каждое место в ней, как в западной Европе, — отдельно, совершенно не знакомым друг с другом зрителям. Гимназист-театрал решал вопрос: куда ему пойти — на «галерку» или в партер, на свободные места? «Галерка» соответствовала традиции столичного студенчества, о которой нам рассказывали. Но был и недостаток. В сравнительно узком театре с «галерки» сбоку было хуже видно актеров, чем из какого-нибудь десятого ряда партера. Так что в нашем классе большинство предпочитало билеты «на свободные места». Какие же пьесы мы видели? Целый классический репертуар, что очень важно для общей культуры молодежи. Приведу по памяти. Шекспира: «Гамлет», «Король Лир», «Смерть Юлия Цезаря»; Шиллера: «Разбойники», «Коварство и любовь», «Орлеанская дева»; Мольера: «Скупой», «Тартюф»; далее (без указания автора, чтобы не ошибиться): «Сверчок на печи», «Синяя птица», «Трильби»... Из пьес русских авторов: Фонвизина — «Недоросль», Грибоедова «Горе от ума», Гоголя: «Ревизор», «Женитьба» несколько пьес Островского и еще (без указания автора): «Измаил», «Старый закал», «Соколы и вороны», «Начало карьеры»... Не дали ни одной пьесы Чехова. Это понятно. Слишком невыгодно сравнение с Москвой.
У всех гимназистов были «ученические билеты» — небольшого формата брошюрки в синем переплете с разными правилами и указаниями по части поведения. Там можно было прочесть, что, при встрече на улице с учителями надо было их «приветствовать вежливым поклоном» (какие же бывают поклоны не вежливые?) А при посещении театра: «ограничиваясь возгласами: "ура!” при исполнении народного гимна, воздерживаться от аплодисментов и тому подобных выражений восторга...» Вот этого правила не соблюдали. Наоборот, к концу пьесы мы нередко были взволнованы ее содержанием и принимались за «шумные выражения восторга». Как говорилось, вызывали обратно на сцену своих любимцев. Восторженные барышни: «Кумельский! Кумельский!» Их перекрикивают молодые басы семинаристов: «Томи-лин! Томи-лин!». Конечно, мы читали о том, как знаменитых артистов «забрасывали цветами». Нам это было бы не по карману. Но можно бросить свою фуражку на сцену, так сказать, к ногам любимца. И вот тут «свободные места» в глубине партера были гораздо выгоднее, чем «галерка». С них можно было гораздо быстрее устремиться к рампе для неистовых аплодисментов. Немолодые зрители из первых пяти рядов это знали и успевали как-то уклониться от мчащейся молодежи. «Браво! Томи-лин!» — и фуражки фонтаном летят на сцену... Когда выражения восторга затихали, и занавес был спущен, театральный служитель приподнимал сбоку край занавеса и ловко выбрасывал все фуражки обратно в зал. Не помню, чтобы хоть одна фуражка пропала. Сколько, удовольствия получили! Как запомнились отдельные фразы! Как приятно было потом рассказывать дома. И: «хоть лопни, но держи фасон!»
Строгость Могилевской гимназии сказывалась на переходных экзаменах. В 6-ом классе, то есть к началу учебного года 1914/15 (первый год войны) к нам «сели» почти 20 второгодников. Конечно, они-то и стали задавать тон в классе, будучи в общем старше два и даже на три года. Впрочем, ведь традиция у нас была общая. Некоторые из этих второгодников ушли па окончании 6-го класса в школы прапорщиков. И это было известно заранее. Некоторые из них выделялись среди других непривычными странностями, как например, симпатичный в общем Александр Ковалев. Он решил, что он очень похож на модного в те времена английского писателя Оскара Уайльда. Найдя в какой-то книге фотографический портрет Оскара Уайльда, я тоже решил, что похож: такой же нос, волосы так же ложатся… А Ковалеву было приятно играть самому для себя роль: «денди лондонский», знающий жизнь, скептически настроенный… И вот я слушал такие речи старшего одноклассника: «Идем-пройдемся по Ветреной проветриться. Хочется встретить одну. Хо-рошенькая! Произошла от премированных родителей. Она немножко глупенькая. Но у нее — египетский разрез глаз. И когда я смотрю на этот египетский разрез глаз…» Не думали мы тогда, что придется встретиться в последний раз через пять лет в совершенно другой обстановке. Был конец 1919 года. Настроение подавленное. Наши войска всюду отступают, и нет надежды защитить от красных даже Ростов. Я чувствовал себя совершенно больным. Вдруг сталкиваюсь лицом к лицу с Ковалевым на узловой станции, на платформе. На его плечах погоны подпоручика. Мне кажется, что это была станция Батайск. Я служил тогда на бронепоезде. Что скажешь? Даже посидеть вместе негде среди этого сырого холода… Во многих отношениях я был еще мальчиком… Сердце сжалось, когда Ковалев и я уходили в разные стороны. Оставалось два с половиной месяца до Новороссийской катастрофы. С тех пор я никогда ни у кого не узнал о Ковалеве. Может быть убит? Хочется послать куда-то вопрос: вспомнил ли он в последние минуты Могилев и «египетский разрез глаз»?..
Несколько слов о гимназических мундирах. Они только разрешались, но не были обязательны. Ст?или сравнительно дорого. Правильнее было бы назвать эту форменную одежду не «мундир», а «форменный сюртук». Полы были примерно до колен, как у студенческого сюртука. Только у российских студентов был двубортный сюртук со светло-синим стоячим воротником. Гимназисты могли надевать темно-синий однобортный сюртук (называемый мундиром) с рядом довольно больших серебристых пуговиц. Ученики, за исключением 8-го класса, не должны были надевать сюртук-мундир на классные занятия, только в торжественных случаях. Насколько мне было известно, в столичных гимназиях позволяли себе другой покрой: короткий мундир, который был бы более похож на короткие мундиры привилегированных столичных учебных заведений: Императорского Лицея и Императорского училища Правоведения. В следующих фразах назову: «мундиром» тот покрой, который существовал в Могилевской гимназии. В отличие от остальных классов, 8-му классу разрешалось «донашивать» мундиры, надевая их каждый день. Что было с ними делать по окончании гимназии? Ведь младший бра соответствующего роста был не у каждого. На Большой Садовой можно было видеть идущих к гимназии молодых людей с умышленно широко расстегнутыми пальто, под которыми были видны мундиры. Такой мундир был часто запачкан мелом (воспоминание о том, как молодой запорожец лежит в шароварах из драгоценной материи, нарочно запачканных дегтем!). Это было не даром. Наши гимназистки, которых мы превозносили до небес, посвящая им плохие стихи (и я был в этом повинен...), — руководствовались иногда практическими соображениями. Хотят «представить» вот этого мальчика... А скоро ли он окончит гимназию? Если он в мундире в будний день, то значит будет через год студентов. (Оставались «на второй год» в 8-ом классе при выпускных экзаменах крайне редко). Значит, может быть «кавалером» (конечно в хорошем смысле этого слова!). Ну, стало быть, можете его представить...
К большому сожалению, я не был в Могилеве при объявлении войны в 1914 году. В семье был обычай, чтобы моя двоюродная сестра Алечка и я ездили летом в маленькое именьице С.Петербургской губернии, где была хозяйкой наша бабушка — вдова Александра Михайловна Пильц, рожденная Чистякова. Поэтому в войны я был в С.Петербурге. О Могилеве могу сказать только по словам моих приятелей. Была очень большая разница со столицей. В С. Петербурге я провожал моего дядю Михаила Евграфовича Власова, офицера лейб-гвардии Казачьего полка. Полк грузился в поездные составы точно тайком, на далеких путях товарной станции Николаевской железной дороги. Будто бы погрузка полка составляла военную тайну. (А можно ли было предположить, что в такой войне, с таким противником — части гвардии не будут участвовать?). В Могилеве армейский 159-й пехотный Гурийский полк («молодой», сформированный в 1863 году), или по крайней мере один его батальон шел на погрузку торжественно, с музыкой по всему Днепровскому проспекту. По обоим тротуарам рядом с колонной провожали, спешили, бежали вероятно сотни жителей Могилева. Искали глазами в строю знакомых офицеров, испытывали восторг или плакали... Потом некоторые из нас, гимназистов, могли получать для прочтения номера официальной военной газеты «Русский Инвалид». Спешили посмотреть: может быть отличились, может быть награждены боевыми орденами наши: гурийцы, саперы,
Артиллеристы? Но не скоро появились эти сведения. Военно-канцелярская машина не спешила поддержать подъем духа. Как будто в газете не прибавили новых страниц. Все по старинке…
Однако могилевским гимназистам скоро представился случай показать свою готовность принести пользу. В Могилеве начали размещать полевые военные госпиталя. Занимали гостиницы, которые носили названия, распространенные в российский провинции, как, например: Бристоль, Париж и т.д. Значит, будут приходить на железнодорожную станцию санитарные поезда, может быть прямо с фронта. В поездах будет при раненых какой-то медицинско-санитарный состав. В госпиталях тоже должен быть медицинско-санитарный состав. А в промежутке? От товарной станции, более удобной для выгрузки раненых (высокие платформы на уровне пола вагонов) до центра города расстояние — полторы-две версты. Сколько же времени и где будут ждать страдающие раненые, пока их положат на постели в госпиталях? Войны не ждали, опыта не было, об этом просто не подумали. О санитарных автомобилях красного креста и речи не было. Тогда несколько энергичный людей обратились к жителям Могилева с воззванием — помочь своим трудом, чтобы поскорее везти и нести раненых в госпиталя. Откликнулись городские извозчики, обещали возить легко раненых даром. Немало людей записались для переноски. В Могилевской гимназии 6-ой класс записался почти поголовно. Появилось название: Добровольная санитарная дружина. Она стала делиться на отряды. Отряды, составленные в пылу волнения из разных, совершенно не знакомых друг с другом людей, вскоре рассыпались. Отряды же учебных заведений, составленные из своих же одноклассников, оказались прочными, преданными своей задаче. Друг друга не подведут и умеют быстро построиться в выработанном порядке. К приходу первых санитарных поездов определился в общем порядок и приемы работы Могилевской добровольной санитарной дружины. Проверяли на практике, причем один из своих изображал раненого, лежащего на носилках. На собранные специально деньги было заказано достаточное количество новых носилок. Их делали, кажется, почти все городские столяры одновременно, для большей скорости. Эти носилки были сплошь деревянные. На деревянной раме в виде длинного прямоугольника натянут прочный холст. От рамы вперед и назад выступают ручки, чтобы нести. Есть и небольшие деревянные ножки, чтобы ставить на платформу товарной станции. Имеется сплетенная из соломы подстилка, чтобы было мягче. Добавочная мaленькая рамка с холстом, в наклонном положении, предназначена для головы лежащего. Запас носилок хранился обычно на станции.
С точки зрения нашего девиза: «держи фасон» — было «не почетно» сопровождать двух легко раненых или больных, сидя в извозчичьей пролетке перед ними на откидной скамеечке, спиною к кучеру. Что же тут трудного? Только не потерять листик так называемого «ордера» со вписанным календарным числом и указанием: «доставить раненых в госпиталь такой-то». Для такой задачи было достаточно самых слабых и низкорослых участников санитарной дружины. «Почетным» было нести раненого с медленной осторожностью, через весь город (и на глазах у всего города!). Гимназисты 6-го класса были слабее настоящих опытных мужчин санитаров. Поэтому составлялись «шестерки», как бы по две тройки лошадей спереди и сзади. Между собой так и называли: «коренник» или «пристяжки». Каждый «коренник» держал ручки носилок обоими руками. Помощники этого более сильного гимназиста держали одной рукой и переходили с одного места «пристяжки» на противоположное, когда их руки очень утомлялись. Три передних носильщика шли «в ногу». Три задних носильщика шли «в ногу» между собой, но не «в ногу» с передней тройкой. Те и другие ступали одновременно, но одни левыми, а другие правыми ногами. Эта системна, меньше всего трясла раненого. Кроме того надо было нести носилки не вытянутыми, а слегка согнутыми руками, чтобы «пружинило». Это было довольно утомительно, особенно на первых порах. Вскоре состав каждой «шестерки» гимназистов стал постоянным: группы приятелей. Конечно, был необходим почти одинаковый рост.
Санитарные поезда приходили по утрам. Не помню случая, когда поезд пришел бы после полудня. Но могло быть совсем раннее утро, сразу после рассвета, или
позднее утро. Поэтому санитарную дружину вызывали спешно на станцию посредством «санитарной тревоги». Получив распоряжение, все постовые начинали подавать сигнал своими рожками: серии частых гудков. По этому сигналу участники дружины должны были «спешить», где бы они ни были. Если это случалось во время урока в гимназии, то вот был случай вскакивать с особым грохотом падающих крышек на партах. Учитель обращал недовольный взгляд на почти опустевший в несколько минут класс. Для обозначения санитарной дружины мы не могли носить нарукавник с красным крестом, ибо не получили подготовки настоящих санитаров; были только носильщиками. Каждый носил при себе нарукавник белого цвета с большим красным «С». С этим нарукавником можно было сесть, не платя, в пролетку извозчика, направлявшегося к станции тоже, по тревоге, или в вагончик конки. Очень кстати я жил тогда совсем близко от конечной станции могилевской конки. Бывало холодно в зимние утра.
На платформе товарной станции, в ожидании поезда, отряды добровольной санитарной дружины строились всегда в том же порядке, лицом к пути поезда. На правом фланге семинаристы (кажется два отряда). Приходилось признать, что у них было больше «великовозрастных», рослых и сильных юношей, чем у нас. Левее их становились отряды гимназистов. В отрядах — построение в затылок по шести. Готовые «шестерки» для носилок, которые были вынесены сюда же. И вот медленно подходит поезд. Санитарные поезда были тогда очень разные. Были с однотипными бывшими пассажирскими вагонами, хорошо оборудованными внутри. Были и с товарными вагонами, еле приспособленными. Мы в вагоны не входили.
Запомнился приход первого санитарного поезда. Было еще тепло. Всматривались, молча, в полуоткрытые двери вагонов. В них погрузили раненых где-то близко от места боев с австрийцами. Беспорядочно набросанная солома, забинтованные головы, руки, замазанные и разорванные шинели, пятна запекшейся крови. Еще и еще; мы не видали столько крови сразу и были потрясены.
Длинной вереницей идут «шестерки» с носилками по мостовой Днепровского проспекта, направляясь к центру города. Полагалось идти именно по середине мостовой, чтобы избегать препятствий под ногами на тротуарах, а также и препятствий в виде людей. На мостовой случалось потом шагать и в мокром снегу. Но что поделаешь? Работа все таки «почетная». Фамилия нашего первого раненого — Исакханов. Армянский тип, жёлтые погоны. Молчит, не жалуется. По-видимому, действительно не трясем. Подошли к Шкловскому базару. Толпа, но по середине мостовой обеспечен проход. Приезжие из деревень крестьянки и базарные торговки плачут, не стесняясь своих слез. Кладут нам на шинель Исакханова, покрывающую его: папиросы, яблоки, простые леденцы, деньги. Такие гостинцы всегда тщательно собирали и передавали раненому при прощании с ним, у входа в госпиталь. Не знаю, как отправляли потом носилки обратно на станцию. Это не касалось носильщика.
Но самые сильные житейские впечатления постепенно притупляются. Нельзя было совсем забывать гимназию. И у меня еще был период того, что казалось трагической, безнадежной любовью… «Ну, Коля, что делаем?» (это после очередной доставки раненого в госпиталь) — «к концу 2-го урока пойдем в гимназию?» — «Да нет, лучше прямо к большой перемене; хочу еще домой зайти».
В конце 1914/15 учебного года не было переходных экзаменов по случаю войны. Размещенные в Могилеве полевые госпиталя стали постепенно уходить дальше на восток. На фронте шло большое отступление. Только полуслепой газетчик с бельмом, торговавший на углу Почтовой улицы, восклицал, не унывая и напирая на буквы: «р» и «д»: «Последние телеграммы! Турр-кам и немцам задд-али хорошего перр-ца!» (пауза) «Но задд-адут еще лучшего!». Вот и последний полевой госпиталь ушел. А новых не будет, потому, что в Могилев переходит Ставка Верховного Главнокомандующего. Дело Добровольной санитарной дружины кончилось.
Дом губернатора превратится в Дворец. По бокам его большое здание Губернского правления примет в свои этажи Управление Генерал-квартирмейстера. Там же будет работать Начальник Штаба Верховного — ген. Алексеев. А с другой стороны в обширном здании окружного суда поместится Управление Дежурного генерала. В других местах тоже разместятся отдельные штабы. Начинался новый период в жизни постоянных обитателей Могилева.
