Будучи мальчиком 12 лет и находясь при родителях своих во время вступления неприятеля в Могилев-на-Днепре, пребывании его там и изгнании оттуда, желаю я рассказать то, что осталось у меня в памяти.
7.07.1812, накануне вступления французов в город, выехали из него губернатор граф Толстой, вице-губернатор Юсупов, архиерей Варлаам, полициймейстер и несколько зажиточных жителей. На следующий день удалось французам, посланным в погоню за уехавшими, воротить немногих из последних, также и архиерея, которого потом принудили продолжать служение беззаконному правительству.
Бывший не задолго пред тем в Могилеве внутренней стражи генерал Х. приказал начальнику гарнизонного баталиона, полковнику Колену, не впускать неприятеля в город; вследствие чего инвалиды были расставлены на валу у Виленской заставы и встретил первых показавшихся конных неприятелей ружейным залпом, от которого, как говорят, оказалось убитыми человек до семи.
Вскоре подошла неприятельская пехота и инвалиды наши были побеждены; однако, большая часть их успела уйти по дороге к Быхову. Инвалид, которому было приказано поджечь значительный магазин, у той заставы был убит; а магазин с запасами достался неприятелю, который вступил 8 июля в город и рассыпался по всем улицам. По улице, где мы жили, гнались несколько конных французов за одним городским драгуном, стреляя в него; но драгун на своей маленькой лошадке спустился с такой крутизны к мосту, что неприятель не мог продолжать погоню за ним. По окончании войны, видел я этого драгуна, исцелившегося от полученной раны.
Малая часть французских войск, из корпуса маршала Даву, расположилась в ожидании его на городской площади. Тут я заметил, что пехотные офицеры отличались от рядовых желтыми панталонами и треугольными шляпами. Один из французских офицеров просил меня купить ему белого хлеба, ибо в этот день все лавки и булочные были заперты; офицер дал мне монету в 20 крейцеров, и я исполнил его желание. Товарищ его, узнав, что хлеб куплен мною, сказал: «Эй, мальчик, купи и мне такой же хлеб», – но я отказался от поручения и указал ему на стоявшего тут другого мальчика для посылки; этот взял деньги и не возвращался, за что второй офицер намеревался меня побить, но первый защитил.
При въезде Даву со свитою, встретил его губернский предводитель дворянства Кроер, а по прибытии их на площадь, явился и предводитель города. Тут Даву назначил контрибуцию с жителей и приказания его переводил Кроер на польский язык. Я стоял невдалеке от этой группы.
На другой день, т. е. 9 июля, посланы 1-й и 3-й полки chasseurs a cheval в погоню за ушедшими инвалидами и нагнали их по быховской дороге, близ леса; там, как говорили, присоединились к инвалидам два баталиона наших егерей и с сотню казаков, вступившими с французами в бой, – они так усердно их угостили, что, по словам одного французского офицера, у нас квартировавшего, из двух полков уцелело не более ста человек.
11.07.1812 последовало сражение верстах в пяти от Могилева с отрядом из отряда Багратиона, под командою генералов Раевского и Паскевича. Пушечная пальба была слышна в городе. Масса корпуса Даву находилась на бивуаках за Виленскою заставою, и я видел, как в нее входили, направляясь к Быховской заставе, неприятельские полки с музыкою и знаменами на поле сражения.
На другой день были собраны на площади русские пленные и раненные. В числе их были два майора, один по фамилии Кирилов, другого имя забыл. Когда Кирилов, раненный, дополз до лужи и опустил туда свои раненные ноги, тогда подошел к нему француз, обшарил его, взял часы, кошелек и сорвал с него орден св. Георгия 4-й ст.; но, по усиленной просьбе, возвратил ему крест и Кирилов спрятал его за галстук. Этот рассказ слышали мы от него самого. Оба майора выздоровели; им сшили коричневого цвета сюртуки с красными воротниками. Кирилов щеголял беспрепятственно в своем ордене. Они познакомились и посещали часто кружок приверженных законному правительству жителей, в числе коих был и мой отец. Кирилов в особенности любил и баловал меня, как смелого мальчика.
В роковую для неприятеля ночь, с 7 на 8 ноября, были эти два майора спрятаны в одном из подвалов дома, занимаемого отцом моим, и там пробыли они до вступления наших войск. Вышедши из подвала, Кирилов и его товарищ взяли меня с собою и мы трое встретили казаков криками «ура!» Надобно упомянуть, что, по выходе французов, бродили по городу до прихода русских несколько польских отрядов; они, и в особенности бывший прежде в Могилеве квартальный надзиратель Х., заботился усердно отыскиванием тех майоров, однако, к счастию, без успеха.
После поспешного выступления неприятеля, много лазаретов осталось с больными и раненными: дом губернатора, здания присутственных мест и наша гимназия были наполнены ими. Часто бегал я в лазарет, помещавшийся в гимназии, смотрел на делаемые операции раненым; а более бродил по французским палатам и писывал за них т. н. Bon, т. е. требования провизии из провиантского склада.
Администрация французов в Могилеве состояла из губернатора маркиза Делорм, старшего директора госпиталей Вербуа [Verbois] и интенданта; о других лицах не помню. Была еще учреждена роль Garde nationale из разной сволочи, под командою одного туземного чиновника. Господин этот имел страсть отрубать у двуглавых орлов, бывших на вывесках или зерцалах, по одной голове, и делал даже предложение – свергнуть двуглавого орла с высокого шпиля ратуши, куда он не мог добраться выстрелом из пушки, в чем, однако, ему было отказано.
При сборе французов выступать, вспомнил отец мой о ценной книге, взятой у него для прочтения одним из младших директоров госпиталей, и послал меня к нему в иезуитский кляштор; не найдя его там, был я послан отцом к директору Вербуа с просьбою выручить, чрез посредство его, ту книгу от его подчиненного, что и было обязательно исполнено. Вербуа проезжал к сбору мимо нашей квартиры и, увидав меня, спросил: «доставлена ли книга?»
Французы вообще вели себя благонравно и не было ропота на них; они не отказывали обывателям, как в городе, так и в уезде, ставить к ним свою охранную стражу. В день сражения под Могилевым, 11 июля, были даже двое солдат расстреляны, будто за побои своих хозяев, принесших жалобы Даву. Трупы расстрелянных солдат я видел сам.
Немецких войск проходило немного, – видел я из них несколько конных – в красных и белых мундирах; но ласкового обращения с жителями за ними не замечал. Проходили также австрийские войска, все в белых куртках, и у них были чрезвычайно длинные пушки. Польские войска, особенно оставшиеся после ухода французского гарнизона (3-го пехотного полка), не мало причиняли обид жителям; как пример, упомяну, что четверо пехотинцев ворвались к нам в дом, потребовали денег и белья, разложенного тогда на столах; будучи удовлетворены, угрожали, однако, возвратиться в большем числе и перевернуть все верх дном, как они выразились. Впрочем, следует упомянуть и о благородном поступке в то же время одного уланского вахмистра, прежде у нас квартировавшего, который подъехав, советовал отцу моему спрятать, что имеет ценного, ибо солдаты шалят. Кончилось, однако, тем, что общего грабежа не было; одни лишь лавки евреев были взломаны и товары расхищены или разбросаны.
Кстати о евреях: они во время пребывания французов старались в разговорах избегать русского языка и объяснялись преимущественно по-польски, даже русские деньги принимали только со скидкою. По изгнании же неприятеля все изменилось, – стали говорить по-русски и иностранная монета потеряла у них нормальную цену.
15.08.1812, в день именин Наполеона, в Могилеве было большое торжество в кафедральной католической церкви; во всю церковь, чрез двор ее и вдоль площади, стояло в две шеренги войско. В этот же день все жители были вынуждены присягнуть на подданство Наполеону. Вскоре после изгнания неприятеля и вступления наших храбрых войск, стали прибывать в город партии пленных неприятелей и размещаться кое-где; между прочим, в пустом просторном, с выбитыми стеклами, доме прокурора Ваккора, не вдалеке от нашей квартиры. Там на обширном дворе видел я много замерзших тел, сваленных в кучу, из которой потом вывозили их за город и жили.
