Верно и с удовольствием повторяю за Д. С. Захаревичем, что «нам, певчим, жилось недурно.
Помещение было хотя и не просторно, но чисто. Каждый имел свою особую кровать». Каждый в певческой имел «тюфяк, простыню, одеяло и подушку, и все это всегда содержалось в опрятности». Да и нельзя было не содержать в опрятности, когда сам архиепископ нежданно-негаданно, бывало, самолично заглянет в певческую, а регент священник Страхов, как по собственному отеческому вниманию к детям певчим, так и по приказу его преосвященства, посещал певческую по несколько раз непременно каждый день.
Вид комнат певческой был даже наряден, потому что на карманные деньги, которые хор же и доставлял нам, мы любили покупать картины религиозного и патриотического содержания, которыми обвешивали все стены. Покупал положительно каждый из певчих. Кроме того, каждый же имел свою собственную лампадку, одну или две, которыми мы также увешивали стены, поближе к образам. И когда, бывало, в праздник засветим свои лампадки, то вид в наших комнатах бывал и прекрасный, и трогательный. С восторгом долго вспоминались ночи Страстной недели, особенно ночь Страстей Господних, когда мы около полуночи возвращались, бывало, из собора, или ночь на Св. Пасху, когда мы зажигали все свои лампадки от звона к деяниям и до 11 часов, до ухода всех в собор на светло-пасхальную заутреню. Нет, наше детство прошло поэтически прекрасно и педагогически назидательно.
«Одежда у нас также была хороша. На лето нам давалось по сюртуку и панталонам из нанки и по жилету из пике 2 , а на зиму такие же принадлежности из довольно сносного», я скажу — просто из хорошего «сукна и кроме того, по шинели» из хорошего же сукна на вате, с длинными по тогдашней моде капюшонами, вообще шинели, сшитые на хорошие деньги. Кроме того, певчие наряжались по праздникам в парадные платья, которых было сперва две перемены, а при преосв. Смарагде 3 затеяна была еще и третья, которая сшита была уже при его преемнике. Из них первая старая перемена, чисто кунтуши 4 , из нижней поддевки с поясами красного сукна, и верхней накидки с откидными рукавами из светло-зеленого сукна, — эта перемена сшита была певческому хору могилевско-витебской (тогда) кафедры к сопровождению тела великого князя Константина Павловича из Витебска до Гатчины 5 на деньги Двора Его Величества. Все в этом роскошном наряде было первостатейное: сукно, позументы, кисти.
Сукно самых ярких цветов, тонины изысканной, позументы чисто серебряные золоченые. Жаль, что к нашей поре этот роскошный наряд был уже сильно помят. Дальше строилось певческое платье уже по новому, Высочайше одобренному образцу, и до прибытия преосв. Смарагда построено было из синего, совсем дешевого сукна и позументами низшего качества. Преосв. Смарагд, как истинно заботливый хозяин и отец покровитель хора, затеял было сшить новое парадное певческое платье, но хорошие же деньги; но увидеть исполнение своей мысли ему уже не пришлось, так как он неожиданно для себя переведен был из Могилева в Харьков. Кроме того, нам давались от казны и косынки на шею, и носовые платки, то неправду говорит Д. С. З[ахаревич], будто носовых платков нам не полагалось. Он вспомнит подробность, что мы, мальчики, смеялись, бывало, над отживавшею тогда шляхетскою модою выпускать угол носового платка из кармана. Кроме того, от казны же выдавалось нам и белье, и носки шерстяные, и подтяжки, и сапоги. <...> Кроме того, на карманные же деньги, которые доставались нам по разделе общей кружки за пасхально-рождественские поздравления, за свадьбы, за похороны, да доставалось отборным и за поездки по епархии, — на эти карманные деньги мы приобретали не только нужное, но тратили их и на ребяческие прихоти. Забыл сказать, что нам выдавались и писчая бумага, и перья, и чернила, и мыло, да все необходимое выдавалось в полном довольстве. Баня была отлично устроенная и топилась, по белорусскому обычаю, каждую неделю.
Стол был бесспорно сытный, чисто приготовленный, из хороших материалов и в совершенно достаточном количестве (С. 76–79). <...> Хоровая певческая служба тогда была далеко не то, что она теперь. Ведь тогда взяли в певческую — это значило прости тогда радости домашней жизни, прости мать родная, прости дом, братья и сестры на многие годы, на все детство. А как привязано детское сердце к холмам и домам, где мы увидели свет, как дорога материнская ласка, как дорога радость свидания с меньшими братьями, сестрами, со всеми сверстниками детства, объяснить ли? Бывало, домой бедного певчурку мальчика уже не отпускают никогда, — ни на Рождество, ни на Пасху, ни на вакацию.
На Рождество, на Пасху не отпускают потому, что тут-то и петь надо. На летнюю же вакацию не отпускали, бывало, потому, что тут-то и учиться пению на свободе. Ведь нас учили пению серьезно и широко. Теперь об этом и предание изглаживается. Бывало, подходят праздники Рождества, Пасхи, летней вакации. Боже! Сколько радости у этих сотен мальчиков-сотоварищей, учеников, которые с шумом и гамом разъезжаются по домам. А у нас слезы, у нас усиленные труды, у нас ученье, особенно напряженное, у нас хмурая бесприютность, казенная служба. А за какие грехи? Чем мы были виноваты? Кто спросился у нас или у наших родителей, согласны ли мы на эту неволю, на этот — в известном смысле — каторжный труд. Моего старшего брата Павла также взяли было в певческую; но отец, вследствие слез матери, выкланялся, вымолил свободу своему сыну первенцу у того же о. Никифора Страхова, и мальчика освободили.
Когда пришла моя очередь, я крепко плакал, несколько суток сряду плакал, не хотелось мне поступать в певческую. У нас в семье существовали печальные предания о певческой. Двое моих родных дядей были певчими же, один исключен из семинарии, другой умер в детстве. Ведь хорошие голоса наследственны: у меня и дед был певец, — не помню, был ли архиерейским певчим; и отец был певец, не помню — был ли также певчим, но двое дядей были певчими. Старшего брата взяли было в певчие, отец отпросил; затем и я, и еще двое меньших братьев также были певчими. Нас тогда вербовали в певчие, как в старину в рекруты. Меня лишь только привезли в училище, сейчас же вербовщики, старые певчие, послушав мой голос, объявили, чтоб я шел в певческую. Я по детской неопытности пустился было бежать, чтоб скрыться, но за мной пустились в погоню: «А, мальчонка, нет, нет!». Я стал плакать. Отец также ходил было к регенту отпрашивать меня, как отпросил и старшего брата. Но, воротившись от о. Страхова, говорит, что кланялся, просил; о. регент сначала отговаривал, затем перестал и говорить. «Я кланяюсь, прошу, а он молчит». Отец уехал домой; я со слезами поступил в хор.
Помню, уже живя в хоре, я сперва часто плакал, тосковал постоянно. Некто Иовлев, инженерный офицер, так себе дилетант, любитель и знаток пения, часто посещавший певческую во время спевок, видя мои слезы, тогда девятилетнего мальчика, говорит: «Перестань, Сашка, плакать. Попомни ты мое слово, никогда никакое знание не висит у нас тяжелою лишнею ношею на спине. Бог 6 Вакация (от лат. vacatio — освобождение) — свободное от занятий время, отпуск, каникулы. «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 75 Святый знает, чем придется тебе в жизни хлеб есть». И я тысячи раз на всем пространстве моей многоскитальной жизни вспоминал это знаменательное слово молодого, светского, но умного офицера. Тем не менее Тем не менее глубокую детскую тоску вырвешь из сердца не вдруг; тем более, что она, бывало, растравлялась приближением всякого вакационного праздника, Рождества, Пасхи, летних каникул. Все радости детского сердца у всех нас группировались около этих веселых дней. Боже! Радости святых рождественских дней! Боже! Восторги Светлого Христова Воскресенья, красные яйца, весна... Летняя вакация с 15 июля по 1 сентября, сенокос, жнитво, все летние игры и развлечения. Все эти радости существуют для всех других детей, но не для нас, жалких, оторванных от родного гнезда детей. Бывало, летом выйдешь за город, увидишь колосящуюся, гонимую волнами ветра рожь, идешь один, десятилетний мальчик, и тихо слезы льешь... Или забьешься куда-либо в скирды дров, вспомянешь дома братьев, сестер, — детей старше меня, которых не видишь вот целые годы, кроме старшего брата, который уехал домой в отпуск из училища, и рыдаешь горькими слезами. Или засядешь где-нибудь в тех же дровах, или на чердаке, в каком-либо глухом углу и пожираешь Библию, от доски до доски, или Четь–Минеи, от доски до доски и т.п. Меланхолия, фантазия развивались до крайности.
Уже в те поры с певчим товарищем, А. Г–м, мы сговаривались бежать в пустынный Чонкский монастырь 7 спасаться. Это монастырь поразил наше воображение, когда мы посетили его, при объезде епархии с пр. Смарагдом, так как монастырь расположен в дремучем, сосновом лесу, на совершенно пустынном берегу реки Сожи 8 , и там мы в первый раз увидели ветхого старца, схимника, в его черном облачении, обшитом белыми крестами, с адамовою головою, с костями, со священными надписями. С каких-либо одиннадцати лет, вследствие того же одиночества, я стал пожирать и светскую всю выходившую тогда журнальную литературу, — повести, письма Карамзина, романы Загоскина 9 , Лажечникова 10 , барона Брамбеуса 11 , Марлинского 12 , Булгарина 13 , стихи и прозу Жуковского и Пушкина, Кукольни, и наконец первые выпуски Гоголя, Лермонтова и т. д. по мере выхода. Особенно же тяжелое и грустное время было для нас: летняя вакация. Праздник Рождества, Пасхи, принося много труда, приносили сами в себе и свою духовную, отчасти даже и телесную праздничную радость, поздравления, лакомства, свои праздничные игры. Но вакация — это было время самого усиленного певческого учения. Бывало, мы еще в постелях, еще спим крепким утренним сном, а в комнате, где спевались обыкновенно, уже раздаются резкие звуки скрипки регента. За это время мы, певчуры, выучивали всю массу концертов, трехголосных, четырехголосных и восьмиголосных, какие пелись во весь год, и множество других пьес — «Херувимских», «Милость мира», задостойников, ирмосов и т. д. А мы на каждый воскресный и праздничный день готовили и пели свой особый концерт.
Было множество концертов, которые приурочивались только к одному дню в году, например, рождественские концерты, крещенский, на день Православия, на Крестопоклонную неделю, на Благовещение, на неделю Ваий и т.д. Все это мы выучивали, а кто знал, те повторяли все это с недоучками за летнюю вакацию. Выучивали мы это так, что ничего в жизни так твердо я не изучал, ничего не знаю и не помню так твердо, как нотные пьесы! Я и до сих пор могу пропевать наизусть целые концерты почти по всем голосам, по развитию модуляции, и такие концерты, которые певал только в детстве, а затем далее и не слышал никогда. Многое на своем веку впоследствии полагал сам и на ноты наизусть по памяти из того, что изучал и певал в детстве. Вот 80-летний старец о. Страхов положил здесь по памяти наизусть на ноты, кроме прочего простейшего, двухорное: «Тебе, Бога, хвалим», которое 40 лет тому назад мы пели в Могилеве, а затем нигде и не слыхивали, так как оно оставлено и забыто.
Так всю речь эту веду я к тому, что положение наше, как детей, в архиерейской певческой было подневольное — крепостное, трудовое, неестественно оторванное от семьи в нежном детстве, для службы в архиерейской певческой, и в ранней юности, для воспитания в образцовой санкт-петербургской семинарии, имела глубокое влияние на развитие моего смысла, и на склад характера, и на весь уклад всей дальнейшей моей судьбы (С. 83–87). <...>
Весь порядок нашей жизни поставлен был в педагогическом отношении строго правильно. В этом отношении ближайшим и отличным помощником владыки, ближайшим неусыпным наши надзирателем и воспитателем был неблагородно охаянный г. Захаревичем регент священник о. Никифор Страхов.
В 6 ? часов он ежедневно неупустительно являлся к нам на молитву, которая читалась нами в общем сборе, каждым поочередно. Утренние, как и на сон грядущим молитвы прочитывались нами ежедневно, с самыми незначительными сокращениями. Ровно в 7 часов мы все, снарядившись в школу, полным сбором, 12 мальчиков, отправлялись в училище, которое отстояло далеко от архиерейского дома. Возвращаться из училища мы обязывались также, по возможности, все вместе, под надзором старшего, которым все время был пишущий эти строки. Обедали, конечно, все вместе, и малые и большие певчие. После обеда шли в училище, тогда ученье в классах полагалось и в послеобеденные часы, — точно так же все вместе. Ни один мальчик не мог ни уклониться от посещения училища, ни как-либо сшалить в дороге, потому что всегда был на виду у всех, как и у старшего своего.
После классов определенный час полагался на отдых, на беготню, на игры. Затем мы садились все за стол на домашние занятия, на приготовление уроков, до ужина. После ужина полагался час на отдых, на беготню, на игры. В 10 часов регент, о. Страхов, появлялся на общую молитву. И сряду же затем мы все разом ложились спать. Так ежедневно целые годы. Дисциплинарный порядок есть мать успеха. Оттого и до пр. Смарагда в прежнее время почти все певчие были исключаемы из училища и пропадали, а в смарагдово время все небездарные шли по наукам ровно, а даровитые были даже первыми и прошли чрез высшие учебные заведения, каковы нас двое, я и Даничка, да еще мой родной брат, Елпидифор Бровкович, кончивший курс с отличием в медико-хирургической академии. В последующее же время третий мой брат, Лев, имея отличные же дарования, в певческой архиерейской чуть было совсем не пропал от малоуспешности; а когда я устроил его студентом медико-хирургической академии, стал было заниматься как настоящий студент. К несчастию, скоро умер от холеры.
Те, которые из наших товарищей и певчих кончили свое образование в семинарии, те впоследствии вышли образцовыми священниками, каковы — я напомню Даничке: отцы Адам Гашкевич, Клементий Пясковский, Александр Соколов, Лев Пясковский, Пославский. Других я потерял из виду. Да даже из исключенных вышли в жизни хорошие люди, каковы И. А. Бруевич, Ф. Петрашен вышел хороший регент, каковым служил где-то в Киеве. И то мудро-попечительная педагогическая мера, введенная владыкою же Смарагдом, что летом нас всех в сборе, под надзором, выводили на реку Днепр купаться, а также и на прогулку, за город, на загородные архиерейские хутора, в Печерск 15 , в Холм 16 , также в Буйничи 17 , Пеппенберг, прелестнейшие местности, где находились женский монастырь и пансион благородных девиц. На общие ученические рекреации 18 , которые тогда были в обычае, нас выводили также всегда вместе, малых певчих особо в сборе, причем нам выдавались булки, пряники, и еще кое-что, чтобы мы там не голодали, и даже имели праздничную потеху. На этих загородных прогулках мы резвились, сколько хотели, пели песни, кантаты и т.п. Вообще от всего этого остались самые живые поэтические впечатления, которые теперь уже изглаживаются в чувстве, да и в памяти. Вообще отеческой эгидою владыки Смарагда наше детство прошло сравнительно и беспечально, а главное — строго правильно, что дало нам направление на всю нашу жизнь (С. 96–98). [О. регент Никифор Страхов.]
Это была одна из самых тонких артистических натур, какие приходилось встретить мне в своей жизни. Я видел регентов на своем веку очень немало, и сделал наблюдение, что способный регент, мастер дела, певец-художник такой, всегда раздражителен; а вялый, флегма, наоборот, всегда плохой регент. Да и сам я целый век и пел и учил петь. Отчасти испытал это и на самом себе. Когда идет пение хоровое, искусное, стройное, тогда у регента необычайно натягиваются струны нервов. Когда натягивает их стройное пение долго, или натягивает сильно пение высоко гармоничное и художественное, тогда нервы регента настраиваются сами в гармонию умиления, и нередко случалось, что и разрешается невольным неудержимым плачем. Когда же гармония вдруг прервется диссонансом, тогда нервы содрогнутся болезненным раздражением; иногда взрывом, когда имеется к тому удобство, напр., дома; иногда же туманом в голове и болью в сердце, когда обнаружить раздражения нельзя, например, в церкви. Даничка короткое время состоял в хоре, и не знаю, помнит ли он это; а я принадлежал хору целых семь лет и помню следующее. О. регент Страхов несколько раз уезжал из Могилева в Петербург, отчасти лечиться от одного хронического недуга, а отчасти изучать пение в придворной певческой капелле. В его отлучки нашим хором управляли или воспитанник семинарии Иаков Пясковский, или священник о. Петр Демьянович. Пясковский был сердит, но не тонкая, тяжелая натура. А о. Петр Демьянович был настоящий элегант, редкий красавец, от курчавого волоса на голове до мизинца на ноге, белокожий, тонкого румянца; ус, борода, волос на голове, пальцы на руке — все это аристократической тонкости. Ведь бывают в нашем звании такие изящные натуры. Впрочем, и то сказать, что в Белоруссии немало было в духовном звании старинных дворянских фамилий, в том числе фамилия З[ахаревич]ей, как помнится, и наша фамилия Б[ровкови]чей, хотя наши дворянские документы и сгорели на пожаре в Шклове 19 у генерала Зорича 20 ; а немало также и таких священнических родов, в которых несколько поколений ели белый чистый хлеб. Например, в нашей семье, мой отец Иоанн, дед Петр, прадед Павел, прапрадед Антоний и, кажется, еще пращур Антоний же были священниками все на одном и том же месте в селе В[ысоко]м. Так и Демьяновичи были там весьма распространенная, даровитая и в некоторых представителях своих представительная фамилия. Голос у этого о. Петра Демьяновича был нежный тенор, сердце мягкое, как голос. И дело певческое знал. Но, увы! Как возьмется, бывало, управлять хором, сам присе19 Шклов — город на Днепре, в 35 км севернее Могилева (ныне Белоруссия). 20 Зорич Семен Гаврилович (1743 или 1745–1799 гг.) — русский военный, генерал-лейтенант, герой русско-турецкой войны, один из фаворитов Екатерины II. Будучи отправлен в отставку, поселился в местечке Шклове, подаренном Екатериной, где на свои средства основал Шкловское благородное училище, крепостной театр. Пожар в Шклове 29 мая 1799 г., почти полностью уничтоживший училище, ускорил его смерть. «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 79 дает, приплясывает, подпевает прелестным голоском, расчувствуется, любуется сам собою и общим нашим строем. Помню, так пели мы раз прекраснейший, чувствительнейший концерт на Преполовение: «Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами...» 21 А мы только забавлялись в душе, плохо дело. Пресмешно выходило. Но приедет, бывало, регент, о. Страхов. Фигура кардинала Ришелье — высокий, тонкий, рука аристократическая, пальцы длинные, жесты утонченного барина, лицо несколько болезненное, взгляд меланхолический, больше печальный, редко веселый, улыбающийся, волос длинный, вьющийся, ус, бородка кардинала Ришелье, одет всегда безукоризненно, иногда щеголевато. И лишь только взял камертон в руки, те же люди, тот же квартет, — конечно, не осла, козла, мартышки, да косолапого мишки, хотя квартет и не особенных артистов, — но выходила музыка не та. Из Могилева вслед за Преосвященным Смарагдом о. Страхов отбыл в Харьков, оттуда в Астрахань, в Орел и Рязань. Под старость он и оставлял, от ослабления сил, и снова был упрашиваем брать в свои руки управление хорами. Он правил хором орловских певчих и в Петербурге, когда преосвященный Смарагд вызван был туда для присутствования в святейшем Синоде. Сам Львов неоднократно приезжал на их подворье любоваться пением хора, управляемого о. Страховым. Там же, уже на старости лет, ему предложен был от придворной капеллы и диплом на учителя пения.
Вообще замечательнейший был из регентов, каких я видел на своем веку. А я довольно близко знал некоторых регентов даже в Петербурге. В Могилеве средства хора были довольно несчастны. Между басами был только один хороший голос для соло; альты были, положим, не первостатейные, однако же, удовлетворительные, лучший тенор — пьяница, особенно же несчастны были дисканты. У «дисканта-солиста» голосок был совсем незначительный, узкого регистра; ему впору было взять верхнее фа, соль — с крайним напряжением, о верхних же ля и си и думать было нечего, тогда как на своем веку я знал дисканта-чудо, который еще в 17 лет брал, что называется, ут-диез, и пел вообще восхитительно, — Николка Соколов в Риге. Да и в том узком регистре голос «дисканта-солиста» принадлежал к числу недоносящих: всегда, бывало, не доносит... Природа на голос у него не была щедра. Упоминаемый им другой дискант, Гашкевич, был голос нежный, сильный и обширного регистра, соль-ля верхние были ему нипочем; но имелся у него недостаток, который портил, который почти уничтожал все достоинства. Мальчик был в высшей степени слабонервный и мог петь только в хоре. Но если выставить его для соло, он в ту же минуту, бывало, впадает в истерику, задрожит, заикает и все испортит, почему мы и звали его... именем одной домашней птицы: бились, бились, так и кинули. Хор, положим, по голосовым способностям незначительный; а все-таки многое мы пели отлично, в высшей степени выдержанно. По части выдержанности, по части художественного такта, лучшего хорового пения я и впоследствии не слыхал. Да, я слышал и придворное пение; но придворные певчие в церквах ни чего нотного почти и не поют. А мы пели слишком много нотного. Какую массу концертов мы знали и пели, трудно вспомнить и перечесть, старых и тогда новейших, четырехголосных и двухорных, не считая множества херувимских, «Милость мира», «Достойно есть», «Задостойников» и т.д. Все это оставлено, забыто! Иссякла вся поэзия, зачахла эта богатая поэзия недавней старины. О. Страхов приучал нас не только к безукоризненной механике пения, но старался втолковать самый смысл пения, ввести в понимание художественного духа. Не забыть мне, и сотни раз в жизни вспоминал другим, как раз пели мы трогательнейший из концертов Бортнянского: «Услыши, Боже, глас мой, вонми молитве моей» 23 ; пели последнюю часть: «О Бозе спасение мое и слава моя», — он сидел опершись обеими руками о стол и, взявшись за виски, прячась от нас, тихо плакал, а тут пришлось мне делать solo: «О Бозе спасение мое и слава моя...». Я, разумеется, пел, как мальчик, поют правильно, но бездушно. Это мои тысячекратные наблюдения: мальчики вообще не понимают духа пения, что и слышно в пении. Пение одних больших певчих всегда выразительнее, например, взрослых семинаристов или академистов. У тех всегда слышится экспрессия, если пение мало-мальски стройное. А у мальчиков наоборот, — пение и стройное, и даже выдержанное, с форте и пиано, а все нет, не слышится истинной выразительности, слышится только искусственность. Разве между мальчиками иная артистическая натура, певчая пташка от природы, — встречал я на своем веку и таких, немного их, — да и та часто поет, сама не понимая прелести своего пения, как соловей или канарейка. Я был из способнейших к разумению пения, но духа пения — нет — тогда не понимал. И вот я пою трогательнейшее соло. А регент, обращая ко мне облитое слезами лицо, говорит: «Понимаешь ли ты, что поешь!!!» Не скажу, что я понимал тогда. Понимаю только теперь, какую прелесть пел. Или помню, как он учил солиста тенора петь начальное solo концерта при освящении храмов, также оставленного и забытого, но в высшей степени выразительного: «Господи Боже Израилев! Несть Бог, яко же Ты, на небеси горе, и на земли доле...» 24 Хотелось ему, чтобы наш убогий могилевец, пьяненький тенор, пропел это дивное solo, как певец петербургского Большого театра. Увы! Где же! Так и все его артистические усилия выяснить нам идеал пения разбивались о камень нашего непонимания или скудости голосовой. Тем не менее многие вещи петы нами так, как и впоследствии слышать не приходилось. Взять и то, что он, как артист в душе, как знаток пения чуть ли не от матерней груди, он не был раб буквы, рабский исполнитель придворно-певческой буквы. Нет, в самом исполнении готовых вещей, он был своеобразный творец их. Так, например, певали мы рождественский концерт: «Днесь Христос в Вифлееме рождается от Девы», или последнюю часть: «Слава в вышних Богу», — как-то протяжно, andante, и сдержанно. Выходило певуче, гармонично, торжественно и умилительно. Но тот же концерт слышал я в Саратове, пел пока не развалившийся афанасиевский хор 25 : в первой и последней части они делали allegro и forte, пускали все голосо23 Концерт No 30 Д. С. Бортнянского «Услыши, Боже, глас мой». 24 Текст из Третьей книги Царств, гл. 8, ст. 23. 25 Афанасий (Дроздов, 1800–1876 гг.) — архиепископ Астраханский и Енотаевский. С 13 января 1847 г. — епископ Саратовский, с 15 апреля 1856 г. — епископ Астраханский. Вспо«Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 81 вые средства в ход, и выходило то да не то: отрывчато, громко, не мелодично и уже нимало не умилительно. Также рождественский же концерт Бортнянского: «Слава в вышних Богу» 26 , первую и последнюю части мы певали также почти andante, сберегая средства чуть не на половину. И в этой радостной гармонии у нас слышалось нечто слезы вызывающее. А тот же концерт слышал я в выполнении многогласного и заботливо вышколенного регентом-капеллистом хора донских казаков. Этот — раб буквы. И как пустит, бывало, allegro, как поднимут все треск и писк, и выходит что-то бравурное, что-то плясовое, а умилительного церковного ровно ничего. А ангельского славословия родившемуся Спасителю мира: «Слава в вышних Богу и на земли мир» — ни следа, ни тени. Разумеется, такое осмысленное хоровое пение, при крайне незначительных голосовых способах, нужно было выработать. Для этого нужно было и уменье, которого у о. Страхова было весьма достаточно. Нужен был и труд, — да трудиться нас и заставляли. Наконец, нужно было искусство, искусство не только регента в управлении хором, но искусство и певцов в пении. Сам он, как руководитель хора, на всю жизнь мою остался идеалом. Видел я много регентов, но такого господина как своих собственных нервов, так и всех нервных струн хорового органа впоследствии я не встречал. Он не истощался в обилии жестов, в суетливости во время исполнения пьесы. Нет. Бывало, едва шевелит двумя пальцами, управляя хором. Малейшее колебание этих пальцев выражало мысль пения, которую мы должны были выразить. Взгляд, всегда сосредоточенный, выражение лица, всегда меланхоличное, редко светлое и веселое, отпечатлевали на себе и строй пьесы и качество нашего выполнения. Конечно, при этом случались у него и вспышки раздражения. Ведь эта кучка мальчуганов должна была изучить, во-первых, технически, громадную массу музыкальных пьес, теперь составляющих гибнущий хлам в кладовых провинциальных хоров, — изучить всего Веделя, Турчанинова, Бортнянского, многое из трудов Сарти, многое безвестных композиторов, особенно по части двухорных концертов, изучать начинавшего показываться Львова, очень, правда, мудреного по обилию музыкальных знаков и переходов из тона в тон, Дегтярева и других, которых мы изучали, даже не зная их имен, мноминая его, свт. Никанор писал: «Хор у него был самый лучший из провинциальных, какой только я знал, за исключением воронежского при нынешнем архиепископе Серафиме. К благосостоянию хора он прилагал самое горячее отеческое попечение. Относительно благоустройства хора в Саратове он пользовался советами такого высокого знатока, каков был саратовский помещик Бахметев, впоследствии директор Императорской певческой капеллы. Сам знаменитый композитор, протоиерей Турчанинов, кажется, не один раз спускался к нему вниз по матушке по Волге, из Петербурга в Саратов, при тогдашних еще способах сообщения, послушать и поруководить его хор. Управлял у него хором регент-капеллист, саратовский священник, а пело у него в хоре человек 40 отборных певцов, число, какое редко бывает в провинциальных хорах. В 1858 г. я застал в Саратове уже развалины этого лучшего из провинциальных хоров, а регента, пораженного чахоткою, на одре смерти, с которого я же и опустил его в могилу. Тем не менее этот хор еще напоминал свое старое благоустройство; но затем быстро пошел к упадку до разложения. В Астрахани мне не удалось послушать его хор, по тесноте времени, хотя он и предлагал. О благолепии хора на моей памяти, на моих глазах, из архиереев больше других заботились преосвященные Смарагд могилевский, Савва полоцкий, но чуть ли не больше всех Афанасий саратовский-астраханский» (С. 37–38). 26 Концерт No 6 Д. С. Бортнянского «Слава в вышних Богу». Публикации 82 жество старинных, крайне сложных и певучих концертов, вроде: «Помолихся лицу Твоему», «Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моея»; «Приклони, Господи, ухо твое»; множество пасхальных, например, «Торжествуйте вси любящии Сиона», — забытый концерт; двухорный Вознесенья, двухорный Троицы, четырехголосный Троицы, Преполовения, Благовещения: «С небесных кругов»; святителя Николая: «Тецыте вси вернии соборы»; Успения концерт: «В молитвах неусыпающую Богородицу», рождественский греческий двухорный «Слава в вышних Богу» 27 , рождественский же двухорный «С нами Бог», рождественские четырехголосные: «Слава в вышних Богу» и «Днесь Христос в Вифлееме раждается от Девы»; крещенский чрезвычайно сложный и певучий: «Днесь Христос на Иордан прииде» и т.д. без счета. И все это мальчики должны были не только твердо к зубу изучить и по нотам и по тексту, но и понять, вникнуть в смысл и дух как отдельных музыкальных фраз, так и всей целости музыкальной пьесы, особенно же таких особо выразительных и нередко замысловатых фраз и пьес, которые назначались для solo. Нужно было много смысла, много чувства, много вокальной силы, много наконец, смелости, чтобы выполнить solo Веделевское «Покаяния отверзи ми двери», или некоторые старинные «Да исправится молитва моя», а мы пели их несколько номеров, не менее полдюжины, на всякую службу переменное, или в концерте «Господь просвещение мое», такое косое в переходах из тона в тон solo, как: «от кого устрашуся» 28 , за которое доставалось «солисту-дисканту» Д. С. Захаревичу. Сам прошедши чрез эту школу, скажу по совести уже старого и многоопытного человека, что тут или неизбежны были щелчки, или нужно было бросить дело. Скажу, как происходило дело со мною. Я был солист-альт. Вот только что взяли меня в хор окончательно, как голос у моего предместника солиста-альта, Федьки Петрашня, спал окончательно. Нужно было сряду выдрессировать меня так, чтобы я был настоящий, по меньшей мере, сносный солист. Вот в летнюю вакацию, при полной свободе от школьного ученья, нас мальчиков ежедневно упражняют в пении. Вот заставляют 9-летнего мальчика тянуть solo концерта «Восхвалю имя Бога моего», тянуть сперва по нотам: ре, до (диез 29 ), ре, ми, фа (диез), фа, фа, фа, соль, фа-соль-ми-фа и т.д. Фа-диез, я, что называется, не доношу; после фа не доношу и соль. Мне говорят: не доносишь. Я не понимаю, что значит: не доносишь. Мне это показывают на скрипке. Не совсем понимая смыслом, как донести, я еще меньше умею сделать это голосом. Меня заставляют одну и ту же фразу проделывать десятки раз. Не понимаю, хоть тресни, как говорилось. Ну, кинуть дело нужно, распустить спевку, бросить меня как солиста, а другого ведь не имеется в виду. Вместо всего этого мне дается подзатыльник. Начинается в двадцать первый раз то же solo: «Во-осхва-алю имя Бога моего...» Ну, так во время спевки я получу две-три хлопушки. Плачу, а пою. Через какую-нибудь неделю, много через две, я выразумел, и смыслом, и голосом, что значит доносить, переносить, что значит диез, бемоль, тонкий звук, дурной тон, 27 В издании название концерта дано на греческом языке. 28 См. ниже сноску 30. 29 В оригинале: «диэз». «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 83 мольный тон 30 и т.д. И тогда меня, как отлично способного, оставили на весь мой певческий век, без всяких колотушек. После этого я пел solo не менее пяти лет, почти до самого отбытия в Петербург, и меня никто пальцем не тронул. Почти то же, да не то же было и с Даничкой. Он был мальчик в высшей степени способный. Но голосок у него был крайне ограниченный, тяжеловатый, и, что называется, из недоносящих. Трудно иным голосам некоторые ноты донести, иногда даже весьма сильным и гибким, даже весьма искусным. Я думаю, что в этом случае у иных грешат слуховые нервы, дают фальшивый тон; подобно тому, как зрение близорукое не доглядывает, как дальтонизм плохо различает некоторые цвета, а иногда и вовсе не различает. Маленького совсем (он был крайне малоросл, совсем крошка, хотя по летам и однолетка мне, на полгода моложе) взяли Даничку в певчие, и как взяли, нужда пришла, после спавшего голосом хорошего солиста Клементия Пясковского, поставить Даничку солистом. На его несчастье стали впервые муштровать его на очень мудреном именно для дисканта, именно для солиста концерте Бортнянского «Господь просвещение мое». Оно все ничего, да в этом концерте имеется косое solo, с переходами из тона в тон: «от кого устрашуся», или «на него аз уповаю» 31 . Ну, никак не умеет это Даничка выделать. Ну, конечно, пущены в дело хлопушки, подзатыльники. Сознаться должно, его положение было хуже моего. Понимание и у него было быстрое, но голосок необширный и с специальным недостатком. Этот недостаток постоянно ему вредил, вызывая регента на раздражение. Сверх того, его невыгода заключалась уже и в том, что он был дискант. Дискантам, особенно не совсем натуральным, гораздо тяжелее было тогда исполнять хоровые обязанности, чем альтам. Тяжело витать постоянно в сфере высоких звуков фа-соль-ля. Для малых хоров тягостен этот придворный строй, С-dur, даже простого пения простой обедни. В придворной певческой капелле тянут одну ноту 15 сильнейших придворных дискантов, да столько же теноров primo. А в нашем могилевском хоре, бывало, пищат два мальчика дисканта, да нередко ни одного тенора primo. Извольте так пропищать всю всенощную, да всю обедню, выделывая верхние ноты ми и фа в самом тягостном отношении ко всему аккорду. Бывало, бедные мальчики дисканты primo надрываются, устают до изнеможения, не доносят страшно, осаживают весь строй хора сразу на полтона, а далее на целый тон и больше. А все же нужно тянуть, как бедным почтовым лошадкам. И регент выходит из терпения, и он совсем-таки мученик. Вот, бывало, в церкви и щипнет иного мальчугана, Даничку, или Г[ашкеви]ча, или Левку Пясковского, именно дискантов primo. Им-то больше других, т. е. им почти одним и доставалось. С тех детских лет у меня так и осталось инстинктивное нерасположение к этому тягостному строю C-dur простой придворной обедни. А директоры капеллы так настаивают на выполнении своих неестественных измышлений. Для придворного, вообще для больших хоров они, положим, хороши, по крайне 30 Дурной тон — мажорный лад (от итал. dur — мажор); мольный тон — минорный лад (от итал. moll — минор). 31 В концерте Д. С. Бортнянского No 22 «Господь просвещение мое» эпизод «от кого устрашуся» (такты 13–14) основан на секвенции с-moll–d-moll; мелодический ход сопрано «на него аз уповаю» обрисовывает трезвучие второй низкой ступени. Публикации 84 мере, сносны; но для малых слабосильных хоров положительно невыносимы. Кроме того, строй обедни С-dur невыносим и для огромного большинства диаконов. Где найти для всех церквей придворных протодиаконов? Да и те, говоря ектении в тоне C, большею частью только дудят, т. е. произносят неявственно, так что слышатся только звуки, только басовое мычанье, а не слоги и не слова. Для басов, даже для хороших басов диаконов, по моим наблюдениям, самый натуральный тон, когда диакон, читая эктению, и напрягается всего менее, и говорит всего явственнее, это — Е-dur. Так и петь всем легче в E-dur, причем верхний дискант тянет верхнюю октаву против баса, а вся тяжесть определять дурной характер аккорда падает уже не на дискантов primo, а на альтов. Да и тем приходится постоянно твердить, что они не доносят в «Господи, помилуй» звуки «поми...». Затем по полувековой своей опытности, по неотступному за все это время вниканию в хоровое церковное пение, я сказал и уже повторяю, что для старого пения, какое мы выполняли в архиерейском могилевском хоре, при тогдашних условиях, жестковатые меры были и полезны, и даже необходимы. К этому убеждению можно придти по сравнению во-первых, состояния разных хоров, а, во-вторых, по сравнению старых и новых условий в состоянии хоров. Не знаю, употребляются ли, употреблялись ли какие-либо суровые наказания в Придворной певческой капелле. Скорее думаю, что да, чем — нет. Однако же, допустим, что не употреблялись и не употребляются. Капеллы живет в условиях далеко отличных от условий маленьких архиерейских хоров. Там для капеллы выберут самые лучшие голоса со всей России. Оторвав мальчика от дома, там, в капелле, направят его исключительно на одно дело, на пение. Обучают его при всех пособиях, какие только существуют, какие изобретены и приспособлены к этой цели. Пусть мальчик пропадет для жизни, кому забота об этом? Как в высшей степени свободный от природы, при постоянном упражнении в одном, в изучении пения, при всех возможных пособиях, он вырабатывается в отличного певца, допустим, без всяких поощрений наказаниями. В громадном, состоящем из самых отборных голосов, в отлично благоустроенном хоре всякому отдельному голосу поддерживать общую гармонию легко. От него ничего непосильного и не требуется. Каждый из придворных певчих достаточно поощряется всем своим положением, хорошим сравнительно жалованьем, совершенно удовлетворительным содержанием, для больших правами коронной службы, для подростков известными видами на будущие служебные права. А что в провинциальных архиерейских хорах? Ничего подобного не имеется. Певческая служба в прежние годы была крепостная с крепостными же и взысканиями. А ныне она служба единственно только по вольному найму и могла бы быть поощряема единственно только денежными окладами. Но где для этого средства? И какие для этого требуются средства?! Думаю, что придворный хор стоит не одну сотню тысяч в год. О частных, содержимых любителями хорах, только и слышишь, что они стоят в год десятки тысяч. На архиерейский же хор казна отпускает баснословно малую, совершенно несоответственную своему назначению сумму в 650 р. в год, на каковую нельзя нанять и регента. Да и вообще в малых хорах все не то, что в большом придворном, не те условия. Большая часть «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 85 нашего времени все-таки уходила на ученье в школе — это было главным нашим назначением. Хор бывал скуден голосовыми средствами, выбирать между способными и способнейшими не приходилось. Часто требовалось совсем неподготовленного мальчика сразу поставить так, чтобы он оказался способный или даже хороший солист. Часто требовалось от малоспособных к художественному пению совсем непосильное, что превышало голосовые их средства. При самом пении, при недостатке даже количества голосов, почти всегда тяжесть выноса самых высоких и характерных в аккорде нот падала на двух, на трех мальчиков, большею частью — дискантов. На них и обращали больше требовательности, им и доставалась большая часть неприятностей, как на их же долю выпадала и самая большая часть похвал и поощрений, если только дело выполнялось ими хорошо, хоть сколько-либо сносно, сколько-либо соответственно идеалу хорошего хорового пения. Возьмите вот что: недавний директор Придворной капеллы Бахметев, пока был не что иное, как помещик в Саратовской губернии, — так он даже из своих крепостных до эмансипации выделал было прекрасный художественный хор. Кажется, имел даже театр, где крепостная молодежь, мальчики и девушки распевали мастерски чуть ли даже не итальянские оперы. Прочитайте, это отлично юмористически рассказано в «Записках сельского священника» 32 . Жаль, что он и это направляет к позору высокообразованного и хорошего человека. Но факт верен. Сравним теперь состояние наших хоров в старое наше и в теперешнее время. Бывало, правда, и посекали, и похлопывали, и чрез то вырабатывали отличных певцов и замечательные хоры. Теперь же уничтожены всякие наказания, и что вышло! Разложение и разложение. Как везде, во всем, в очень многом, по крайней мере, так и в хорах. Всякий архиерейский певчий теперь, будь он маленький школьник, будь он, — Боже упаси! семинарист великоумный муж, он работник в хоре исключительно только вольнонаемный. Насильственно, против воли детей и родителей или опекунов, брать в певчие и удерживать в хоре кого бы то ни было запрещено. Всякий волен служить и не служить, петь и не петь, учиться пению и не учиться. Этот, по-видимому, хороший принцип, в практическом его развитии среди русского народа, приходится признать просто общественным развратом. И этот общественный разврат спустился так низко и разросся так широко, что даже в народных училищах лишь только учитель или учительница станут принуждать мальчика или девочку к ученью, особенно если станут подвергать наказанию, просто, например, ставить в угол, родители сейчас же разбирают детей по домам. Я знаю случай, что от такого разбирания детей родителями, вследствие взыскательности наставников, чуть не закрылись целые училища. И нужно было особое ухаживание влиятельных в приходе лиц за родителями, и даже за детьми-учениками, чтоб училища не закрылись совсем. Точно то же происходит теперь и в архиерейском хоре. Кому из школьников, кому из больших, без роскошного вознаграждения, теперь охота брать на себя такую тяжелую обязательную обузу, как работа в архиерейском хоре? Архиерей32 Записки сельского священника. Очерки быта помещиков до 1861 года // Русская старина. 1880. Т. XXVII. Январь. См. также: Плотникова Н. Ю. Помещик и музыкант // Русская духовная музыка XIX — начала XX века: страницы истории. М., 2007. С. 50–54. Публикации 86 ские службы часты, длинны, утомительны, особенно же в праздники Рождества Христова, около масляной и первой недели поста, около Пасхи. Теперь и думать нечего удержать кого-либо из певчих насильно, чтоб он остался в городе в хоре на праздники Пасхи, Рождества, особенно же летней вакации. В здешнем крае на праздники Рождества и Пасхи остаются только по дальности расстояний и неудобству примитивных путей сообщения. На каникулы же уезжают все до одного. И на это время, на всю вакацию от половины июня до начала сентября, архиерейский регент набирает, для пения при архиерейских службах, чиновников, мещан, мальчиков гимназистов, или же воспитанников низших светских училищ. После праздников Троицы хор расшатывается, в половине июня разваливается, к концу августа собирается, и только около Воздвиженья настраивается на настоящий лад. Итого три месяца в году почти не существует. В поездки по обозрению епархии певчих брать уже нельзя, чтоб не отвлекать от ученья и не вредить их успехам по учебным заведениям. Да и вообще нужно устроять спевки таким образом, чтоб как можно менее мешать учебным занятиям. Иначе подашь повод певчим капризничать и заявлять протесты, что де частые утомительные спевки мешают научным занятиям. Поступают певчие в хор совершенно вольною волею, частию по обычаю, частию по уступчивой уклончивости, чтоб не ставить себя в щекотливое отношение к начальству, главным же образом — всетаки льстясь на приманку денежного вознаграждения. Но сохрани Бог оказать на них какое-либо давление. Сохрани Бог приналечь на обученье ноте и пению. Кому из больших, кому из маленьких певчих теперь охота усиленно налегать на изучение вокальной музыки? А ведь она далеко не простая вещь. Кому охота изучать пение, не только по тексту, но и по нотам? Прескучная вещь тянуть: ре до ре ми фа фа соль фа соль ми фа. Кому охота умудряться хотя бы в первые элементы генерал-баса, даже просто изучать азбуку? Но что ж из этого и выходит? А то, что ни малые, ни большие певчие нот почти вовсе не изучают. Не знают в большинстве случаев даже азбуки пения. Приучаются кое-как к пению только по тексту. Значение музыкальных знаков, самых употребительных, постигают очень мало. Как же поют после этого? А так же и поют. В большинстве случаев поют по наслуху. В каждом отдельном голосе имеется хоть по одному человеку, который поет уже несколько лет. Тот тянет, прислушиваясь ко всем, а все тянут, прислушиваясь к нему. Регент не только правит, но всегда неизбежно сам и поет. Общее управление хором от этого сильно теряет, так как регент, занятый одним голосом, примерно, басом, других голосов почти совсем не слышит, а тем не менее может следить за общею гармониею. Если же перестанет сам петь, то и другие басы также перестанут. А от этого всего выходит, что нынешний хор может сколько-нибудь удовлетворительно выполнять пьесы только наименее мудреные и наичаще употребляемые. В такие пьесы все впеваются и выполняют их почти наизусть. О большинстве певчих можно сказать положительно, что они поют исключительно только наизусть. О каких-либо солах теперь и слышать нельзя. Обычные трио, например, «Да исправится молитва моя» поет сам регент всегда с самыми отборными певчими; да и при этом, для взаимной поддержки, голоса у нас соединяются по двое, тенор primo с дискантом секундо, а бас с альтом. Ничего, пение часто выходит весьма «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста... 87 удовлетворительное. Счастье, что здешний край голосами не скуден. Мы имели одного тенора превосходного для solo (сам же был и помощник регента), вышел во священники. Имели дискантов удовлетворительных несколько, а одного замечательного; жаль, что пел короткое время, скоро возмужал и спал с голоса. О разнообразии репертуара теперь и думать нельзя. Подумаешь, как одно с другим в жизни вяжется. Львову пришла фантазия, неосновательная и жалкая, запретить пение концертов. Это было в самое цветущее время крепостничества. Он не предчувствовал, а поступил как бы по предчувствию. Теперь концертов певчие петь и не могут. И запрещение оказалось очень кстати. Теперь вся масса концертов сдана в архив и составляет гниющий хлам в кладовых. Но, Боже мой! Сколько в них было прекрасного! Сколько поэзии! Сколько положено над ними труда душ развитых, нежных, возвышенных! Сколько потрачено их авторами на них высоких дум, глубоких чувств, сколько пролито слез! Все это зачеркнуто росчерком пера г-на Львова. И все это пришлось кстати. Падает христианство, прочь и христианская поэзия! Не нужна она. Прочь и хоры, выработанные, художественные! При настоящих условиях они и существовать не могут. Они требуют ныне громадных денежных затрат. А где взять на них денег бедным и беднеющим архиерейским кафедрам? А попробуй только приневолить певчих хотя бы сам архиерей. А что? Да что, ничего хорошего из этого не выйдет и не выходит. Всякий певчий, начиная с больших семинаристов и оканчивая самыми маленькими школьниками, пользуясь предоставленными им правами от крепостной неволи, станут всякими способами уклоняться от участия в пении. А чтоб регенту толкнуть, щипнуть кого, — Боже упаси!.. Случалось, что регент скажет иному слово не по шерсти. Так не только большой певчий, а просто маленький пузырь, так и тот на жесткое слово ответит регенту в лицо целою кучею грубостей. Пробовали проводить жалобы на певчих по инстанциям, доводя их до училищного и семинарского начальства. Ничего путного из этого не выходило. Попавший в неприятность певчий отправляется в больницу под предлогом болезни, или просто заявить, что он слаб грудью, имеет нужду дать ей отдых; или даже просто перестанет ходить на спевку и являться к пению в церковь. По всем этим причинам настоящие хоры с прежними никакого сравнения иметь не могут. Хоры нашего старого времени действительно были хоры, обремененные знанием, выполнявшие обязательную, отлично подготовленную работу. Тогда всякий певчий действительно знал и вынужден был знать свое дело, знать итальянскую, не говоря о церковной, ноту; знать массу музыкальных пьес. Ныне же хоры выполняют только вольную работу по вольному найму; никакого принуждения не выносят, а в случае приневоливанья сейчас же рассыпаются. Поэтому поют даже то, что петь кое-как могут, в большинстве по слуху, по навыку; нотной азбуки не знают, ни как азбуки, ни как основания той или другой музыкальной пьесы; и самых пьес знают и выполняют крайне ограниченное число. А все, что мы знали и выполняли в прежние годы, все это сдано в архив. Явление впрочем всероссийское, слишком общее не только для хорового пения, но и для разновидных знаний, искусств, ремесл. Где ныне крепостные труппы актеров, крепостные хоры, крепостные оркестры? Где массы отличных во всех Публикации 88 родах мастеров, каретников, столяров, кучеров, поваров, садовников и т.д. ? Все это исчезло. Заменены ли они новыми мастерами, которые бы изучали нужные мастерства по вольному призванию? Увы! Некоторые мастерства совсем исчезают, например, садовники, повара — совсем исчезли. Обидное совпадение, но очень верное: подобным же образом по провинциям совсем исчезает и хоровое пение, сколько-либо выработанное. Думаю, мною достаточно выяснено, что так называемые телесные наказания, завещанные нашему старому времени всею прежнею историею России, входили существенно важным элементом во всю систему воспитания и обучения. Поэтому, согласно смыслу поставленных требований, чего надлежало достигнуть и в деле обучения певческих хоров, строгие меры и там были сколько естественны, сколько же и неизбежны и крайне нужны. Правда, регент, священник Никифор Страхов не составлял в этом случае исключения из числа педагогов недавно прошедшего времени. А если и составлял исключение, то разве тем, что пользовался своим правом поощрять наказаниями крайне ограниченно; пользовался, можно сказать, не систематически, а только вспышками, в минуты естественного раздражения. То неправду говорит Д. С. З[ахареви]ч, будто «выучиванье новой пьесы достигалось исключительно посредством колотушек, щипков камертоном, ударов смычком, а иногда и более внушительными способами». Утверждаю, что во всю бытность свою регентом в могилевском архиерейском хоре, в наше время, на нашей памяти, о. регент Страхов вовсе не « употреблял более внушительных способов», т. е ни одного мальчика не высек за пение розгами, на что имел полную возможность и полное право» . А не употреблял розог чисто по брезгливости, по чувству щекотливой благовоспитанности. Удары смычком в наше время были только преданием, верным ли, неверным ли, не знаю. Не помню ни одного случая, чтобы он ударил кого-либо смычком по голове. Добросовестно припоминаю разве один-другой случай совершенно легких ударов по верху руки, когда мальчики певчие учились отбивать такт руками и упорно сбивались с такта. «Щипки камертоном» положительно не употреблялись на спевках дома; жаловались именно дисканты primo, он, З[ахареви]ч, Гашкевич и Левка Пясковский, что им приходилось иногда отведывать этого удовольствия в церкви, именно когда они при всех настояниях регента и при всех своих усилиях все-таки не доносили звуки по ми (ми фа верхние) в простом придворном «Господи помилуй». Это были простые случайности. А теперь ведь регент, вышедши из терпения фальшью пения, прицыкнет на иного мальчугана; а тот, вместо того, чтобы поправиться, тут же накинется на самого регента. И что же выходит? Вместо хорошего стройного пения — странная сцена, когда мальчишка огрызается на руководителя хора, человека почтенного. Скажу добросовестно, что оставались в употреблении единственно только колотушки и волосянки. В старые годы кто этим затруднялся? Но у о. Страхова и это было сдерживаемо его благородною щекотливостью. Ведь колотушкою здорового возрастного человека можно иной раз убить мальчика наповал. А у него бывало, что он ударял концами своих тонких и длинных пальцев, большею частью двух пальцев руки. Совершенная неправда и то, будто «выучиванье новой пьесы достигалось исключительно посредством колотушек ». Начать с того,
что больших певчих, теноров и басов, о. Страхов не оскорблял никогда даже обидным словом. Много, что позволял себе иногда поднять на смех посредс- твом острого, едкого слова, на что он был не последний мастер. Затем нужно исключить всех старых певчих даже между мальчиками, дискантами и альтами. Меня, например, целые годы никто пальцем не тронул. Далее исключить нужно почти всех альтов, которым колотушки доставались очень редко. Затем нужно исключить и дискантов secundo, которые пели только хоровые tutti, — и этим доставалось мало и редко. А все-таки выходит, что больше и чаще других доста- валось дискантам-солистам, ему, З[ахареви]чу, Гашкевичу и Левке Пясковско- му, потому что ни тот, ни другой, ни третий не имел совершенно удовлетвори- тельных для solo голосов: у Данички голосок был регистра, из недоносящих; у Гашкевича голос легкий и обширный, но все портила крайняя слабонервность субъекта; у Левки же Пясковского голос из фамильных (четыре родных брата преемственно были певчими, и три солистами), из довольно об- ширных, но тяжелый, несколько шершавый и весьма склонный к хрипоте. Но то я категорически отрицаю, чтобы дерганьями за чуб Д. С. З[ахареви]ч повергаем был на пол и затем подымаем был ударами ноги в голову. Мимо моих глаз эта суровая операция пройти не могла, так как я был и в этой поездке, о которой пишет «дискант-солист», и пел с Даничкой всегда и везде, как неизменный ис- полатчик-альт. Ни одной подобной жестокой расправы в нашу пору не было; ничего подобного на моих глазах не происходило. Это я утверждаю по совести пред Богом и людьми . Не может быть, чтобы в этом случае память изменила. А что память изменила Даничке во многом из того, что он внес в немногих строках в свои жалкие воспоминания, думаю, мною доказано это весьма основательно. Разве обдумано, разве справедливо его выражение, будто «каждая спевка почти никому из маленьких певчих не обходилась без тумаков?» Я уже выше сказал, что для меня, как и для большинства, почти все спевки обходились без тумаков, кроме самых первых спевок, когда меня только что приучали петь solo; да и для самого Данички почти также. Да он тут же противоречит себе, подтверждая мои, а не свои только что приведенные слова, тут же сряду выражаясь так: «как бы то ни было, а наконец достигнуто то, что я и другие, поступившие со мною новень- кие, научились-таки пению, и колотушки перенесены с нас, преемственно, на вновь поступавших». Обдумывал ли человек свои слова? (С. 99–118).
