Ставка Верховного Главнокомандующаго в Могилеве
ЛИЧНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ.
1915 - 1918 г.
В и л ь н о
1932 г.
Ho тщетны мечты, безполезны мольбы
Против строгих законое судьбы...
Лермонтов.
Я жила в Могилеве во время войны и в первые годы Революціи.
Я видела людей и наблюдала внешнюю сторону событій, имевших роковое значеніе в судьбгь Россіи.
Я не вхожу в оценку внутренняго смысла событгй, не сужу об их политическом значеніи и ограничиваюсь только тем, что видела и слышала сама.
To, о чем я пигиу, является мелкими штрихами, беглыми силуэтами, но так как все это относится ко времени исключительному, котораго Россія никогда не забудет, к событіям, ? которых каждая мелочная черточка важна, л решаюсь опубликовать мои воспоминанія.
Позволяю себе думать, что бытовая сторона событій, так как она проявлялась и воспринималась в будничной жизни провинціальнаго обывателя все же может представить некоторый интерес.
Настанет год, Россіи черный год, Когда царей корона упадеет, Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать; И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек.
В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь, - и поймешь, Зачем в руке его булатный нож. И горе для тебя! Твой плач, твой стон; Ему тогда покажется смешон; И будет все ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом.
Лермонтов.
1830 год.
До войны Могилев ничем не был замечателен и ничем не выделялся из ряда многочисленных рус- ских губернских городов.
Он уютно и живописно расположился на высоком правом берегу Днепра, широко раскинув по низкому луговому левому берегу свое предместье с очень неблагозвучным названіем "Луполово", об'яснявшимся тем, что большинство населенія занималось кожевенным промыслом.
Две главных улицы параллельными линіями пе- ресекали город и упирались, как водится, в небол^ шую площадь, на которой находился двухэтажный губернаторскій дом, окружной суд и другія присутственныя места, так сказать, мозг и сердце целой губерніи.
Там же возвышалась старинная круглая башня-ратуша, воспоминаніе о старине глубокой, свидетельница долгих и упорных споров между Россіей и Поль- шей, дававшая пріют на своем фронте уставшим от боя и празднующим победу, то польскому белому орлу, то двуглавому, русскому.
В конце площади был расположен городской сад, называвшійся "Валом", с широкими тенистыми аллеями и очень красивым видом на Днепр. По праздникам на "Валу" устраивались гулянья. Играл военный оркестр. Яллеи заполнялись публикой. В обыкновенные дни было тихо, торжественно и красиво. У входа стояла арка, на ноторой крупными буквами было написано: "Добро пожаловать", a с обратной стороны: "Вернитесь, погуляйте ещеі"
Ни фабрик, ни заводов, ни крупной торговли в Могилеве не было, он имел значеніе исключительно как административный центр.
Зимой давались три бала - студенческій, польскій и судейскій. К ним долго готовились и о них долго вспоминали.
Об'явленіе войны всколыхнуло Могилев, как и всю Россію, но значительно не изменило обычное теченіе его жизни. Так же чиновники ходили утром на службу, авечером играли в карты, также сплетничали кумушки, так же важный полицмейстер ездил на паре лошадей и наводил порядок.
Первыми ласточками войны были ковенскіе евреи. Неожиданно весь Могилев наводнился многочисленными повозками, наполненными домашним скарбом, пуховиками и подушками, из которых выглядывали испуганныя физіономіи стариков, старух и детей. Зрелище было невиданное и каждый останавливался и с удивленіем смотрел на эту безконечную процессію. Запрудив всю улицу от вокзала до Собора, повозки остановились и евреи начали слезать с телег, пугливо озираясь по сторонам. К ним подошли, начали разспрашивать. Оказалось, что это евреи из Ковно, выселенные в трехдневный срок из крепости, по приказу начальства, как элемент мало надежный и опао ный. Возражать не рекомендовалось. Надо было немедленно складывать пожитки и ехать в неизвестном направленіи. По дороге им приказано было ехать в Могилев и жить там до конца войны.
За время длиннаго и тяжелаго переезда фронт передвинулся и Ставка должна была быть переведена из Баранович в Могилев.
О присутствіи в Ставке столь опасных беженцев не могло быть и речи.
Как только все эти измученные долгим переездом люди пріехали к месту назначенія, им было приказано в 24 часа выехать из Могилева и ехать не то в Тамбов, не то в Пензу. Тут нервы этих людей не выдержали, - они начали вопить, воздевая руки к небу.
Но их некому было слушать.
Образовавшійся комитет из еврейской интеллигенціи испугался за собственную судьбу: - "Сегодня они, а завтра мы.
Им собрали на дорогу какіе то гроши и уже утром в Могилеве их не было.
Длинный переезд из Ковна до Могилева поглотил все их средства и неизвестно, как они добрались до назначеннаго пункта.
Второе зрелище было еще трагичнее.
Первые были люди, они могли что то продать, кого то попросить, кому то что то об'яснить; вторая же партія, наводнившая все окрестности Могилева,- была безгласна. Их жалобы никто не слышал. И они умирали голодной смертью без криков и проклятій,
Это был скот из Польши. По приказу свыше весь польскій скот, чтобы не попасть в руки врага, был эвакуирован вглубь Россіи.
Предусмотрено было все, за исключеніем фуража.
Тысячи коров и лошадей падали по дороге.
Подвоз фуража к месту их стоянок не был организован, и они шли, шли, еле передвигая ноги.
К Могилеву подошло стадо скелетов, обтянутых кожей, издыхающее и наводящее ужас. Был издан приказ распределить скот по усадьбам помещиков и крестьян, но никто не хотел брать больного и зараженнаго скота. Те, кто из жалости его брали, давали пріют на несколько дней, гіока измученное животное не издыхало.
Председателем комиссіи по устройству скота был назначен управляющій государственными имуществами Л. М. Чанцев. Он был хорошій, честный человек, но не чудотворец. Спасти агонирующее стадо он не мог и тысячи туш разлагались по дорогам, заражая воздух зловоніем.
Эти, вторые беженцы, уже наглядно показали, что где то не все благополучно, что при таких по рядках ждать скорой победы не приходится.
Вскоре появились и действительныя жертвы войны - раненые. Их несли на носилках с вокзала бледных, умирающих и могилевцы с отчаяніем слу шали их стоны. Война дошла и до Могилева и заста вила добраго стараго обывателя снять розовые очки и посмотреть на происходящія событія более серь езно. Образовались комитеты помощи раненым, дамы надели косынки сестер милосердія, у губернаторши, гжи Пильц, начали шить белье и снаряжать лазареты.
Пріезд Ставки всех всколыхнул.
Тихій маленькій Могилев становился центром войны, в нем должны были разрешаться важнейшіе вопросы и могилевскій обыватель понял, что он не ожиданно попал в свидетели міровых событій, начал приглядываться к лицам, от которых зависела жизнь милліонов людей на фронте и существованіе всей націи.
Могилевскія улицы наводнились автомобилями Ставки, тротуары наполнились офицерами штабов и военных канцелярій, гостиницы и частныя квартиры были заняты для иностранных представителей союз ных держав и высших представителей военнаго міра. Маленькій провинціальный городок, как по мановенію волшебнаго жезла, изменил свой облик. Он стал во оруженным лагерем, шумным и деловым. Каждый обыватель с трепетом смотрел на онна б. губерна торскаго дома, где жил Верховный Главнокоманду ющій и откуда исходили приказы, которым безпрекословно подчинялись милліоны людей.
Главнокомандующіе менялись-их было много - Николай Николаевич, Государь, ген. Ялексеев, ген. Духонин, Керенскій, Крыленко - обыватель был все тот же.
Он тихо сидел в своей квартире и уголком глаза наблюдал за событіями.
О дне пріезда главнокомандующаго в. к. Николая Николаезича никто не знал, но его присутствіе в Могилеве всеми почувствовалось.
В городе стало торжественно и тихо.
Чувствовалось деловое напряженіе в Ставке и это передавалось обывателям. Никто не запре щал ходить мимо дома, где жил Николай Нико лаевич, но как будто по какому то сговору все старались обходить этот дом и около окон Главно командующаго не появляться. Всеми Чувствовалась та ответственная и громадная работа, которая там шла и каждый старался насколько мог, если не по мочь, то облегчить эту работу. В Ставку входили только лица имеющія к ней отношеніе, и к этим лю дям чувствовалось какое то невольное уваженіе.
Каждый обыватель понимал, что малейшая ошибка там - смерть Россіи, понимал и заботливо оберегал покой Главнокомандующаго. Идя по улице, из которой был виден белый дом Ставки, каждый старался не смотреть на него и не проявлять праз днаго любопытства.
И только ночью, с берега Днепра, откуда вид ны были освещенныя окна ставочнаго дома, обыва тель смотрел на них с благоговеніем, глубоко веря, что, несмотря на тревожныя сведенія с фронта, ему, Главнокомандующему, удастся справиться и что Россія выйдет и должна выйти победительницею.
О суровости характера Николая Николаевича все знали. Знали, что он требователен и груб с офицерами, не считается ни с чином, ни с званіем, но каждый понимал, что так должно быть, особенно во время войны, когда слабость Главнокомандующаго могла погубить все дело. Николай Николаевич почти не появлялся в городе и за все время его пробыванія в Могилеве, мне удалось только один раз его уви деть и воочію убедиться, что Николай Николаевич шутить не любит.
Незадолго до этого был издан приказ Попечи телем Краснаго Креста принцем Ольденбургским, что офицеры не могут появляться на улице и в об щественных местах вместе с сестрами милосердія. Повидимому жизнь на фронте диктовала столь стран ное решеніе и к Могилеву в те времена этот приказ мог и не относиться. Лазаретов было мало, сестры, местныя дамы, во времена пребыванія в Ставке вел кн. Николая Николаевича, никаких знакомств с офи. церами не вели.
Но как то раз немолодой полковник, возвратив шійся с фронта вместе со своей женой, сестрой ми лосердія, ехал на извозчике по главной улице города.
В это время незаметно выплыл с площади автомобиль главнокомандующаго.
Великій князь большой и суровый сидел в нем нахмурившись, несмотря по сторонам и не отвечая на поклоны. Но офицера и сестру, ехавших ему на встречу, он заметил. Я стояла на тротуаре, никакого отношенія к проежавшей паре не имела, но мне ста ло страшно: так исказилось злобой лицо князя, так страшен он стал в этой злобе!
Он встал в автомобиле во весь свой могучій рост и, пока пролетка с несчастными седоками не скрылась из виду, он продолжал стоять, испепеляя взглядом перепуганное супружество.
Николай Николаевич недолго был в Могилеве. На фронте дела шли все хуже, но вера, что все из менится к лучшему, никого не покидала. Смещеніе Николая Николаевича произошло внезапно. Может быть в кругах близких к Ставке об этом и знали, но обыватель узнал уже готовое решеніе. Николай Николаевич уехал так же незаметно, как и прибыл.
Никто не радовался, что Государь на свои плечи взвалил столь ответственное и страшное дело. Не вольно почувствовалось, что приближается какая то неслыханная катастрофа, что Государь делает ошибку беря на себя такую ответственность.
Сейчась трудно сказать, как развернулись бы сотитія, если бы Государь не брал на себя главнаго комакдованія, но по резкой перемене в настроеніи СтавкЖ каждый, кто хоть немного задумывался над происхсдящими событіями, видел, - что это начало конца.
При Ніиколае Николаевиче Ставка была военным лагерем, деловым и строгим, с первых же дней пріезда Государя она внешне потеряла этот облик.
Сразу все изменилось.
Пріехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами. Начались какіе то подношенія артистке Лабунской и Грекову, появилась какая то модная молодая опереточная примадонна, снискавшая кучу поклонников, начались автомобильныя поездки к заставному домику, открылся новоявленный ресторан в особняке высланнаго немца пивовара Яника.
Все распустилось, и стало видно всякому, что машина начинает давать перебои.
Пріехали великіе князья, которых раньше не было, а если и были, то незаметно работали в штабе. Теперь на улицах Могилева то и дело можно было видеть Царицу, наследника, князей: Дмитрія Павло вича, Бориса Владимировича и других лиц Царскаго Дома и свиты.
Место Ставки, - Могилев пріобрел вид резиденціи царской семьи и война отходила на второй план, забывалась.
Жизнь была черезчур интересна, чтобы думать о столь тяжелых событіях. Понятно, ни Государь, ни Царская семья в этом виноваты не были, но была снята тяжелая рука и сразу все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне.
Самое ужасное, что вместе с пріездом Государя появился и страшный слух о Распутине.
Слух этот варьировался, расширялся, и как снежный ком, облеплялся всякими подробностями и прикрасами. Об этом говорили все с наслажденіем, с каким то нескрываемым интересом и, чем слух был ужасней и грязней, тем он сильнее действовал на воображеніе.
He помню человека. который постарался бы опровергнуть, или хотя бы смягчить страшныя под робности этих сплетек.
Все принималось на веру, никто не хотел этого опровергать. Говорилось открыто, что Николая Николаевича убрали, чтобы Распутин имел доступ к тайнам командованія, что он добивался и раньше пріезда в Ставку, но что Николай Николаевич этому противился и должен был сдаться и уйти перед страшной распутинской силой.
Хотя ни при Николае Николаевиче, ни при Го сударе Распутин ни разу в Могилеве не был, слухи все же не унимались и, огибая Ставку, называли сообщников, которыми был, якобы, окружен Распутин. Исторія со временем раз'яснит роль Распутина при дворе, роль, может быть, и действительно вредную, но еще вреднее были эти страшныя сплетни, которыя проникали всюду, колебали авторитет Государя и как Царя, и как Главнокомандующаго.
К Царице появилась общая ненависть. Она не видела не только любви, но и простого уваженія. И если это случайно проявлялось, то ценилось и види мо доставляло и ей, и всей семье большую радость. Я лично видела, как Царица задерживала ежедневно свой автомобиль около домика стараго учителя, жившаго на краю города и ожидающаго у окна проезда царсной семьи на прогулку. Царица и царскія дочери кланялись ему как родному и улыбались, стараясь взглядами показать, как оне ценят его ожиданія их проезда. После службы в ставочной церкви ему посылалась просфора от Государя, а его пріем ной дочери, девочке лет семи, от наследника. Иногда наследник подходил после службы кдевочке и лично передавал ей просфору.
Необыкновенно пріятное впечатленіе производил маленькій наследник. Это было милое дитя, любо знательное и веселое и, несомненно, в любой стране было бы любимым детищем своего народа.
Но русскій народ его не любил. Приходилось слышать шопот в толпе при проезде наследника: "этот царствовать не будет!".
Это говорилось с озлобленіем. И говорившіе не замечали перед собою веселаго, симпатичнаго ребенка, они видели в нем будущаго деспота, который со временем лишит их права на накую то необыкновенно счастливую и свободную жизнь. А наследник этого не видел.
Он с любопытством вертелся сидя в автомобиле рядом со своим отцом, читал вывески и улыбался прохожим. Это было дитя, вырвавшееся из скучной дворцовой обстановки и имеющее возможность на блюдать подлинную жизнь. Для него устраивались игры с могилевскими детьми то на Валу, то где ни буд в лесу около города и играть с ним могли все дети без различія національности и положенія родителей.
Помню характерный случай с наследником в последнее лето перед революціей. Могилевскія дамы устроили на Валу традиціонную лотерею. О том, что будет наследник, не знали, но он пришел вместе с каким то генералом. Дамы немедленно сообразили, что наследник пришел попытать счастья и предложи ли ему осмотреть выигрыши. Его заинтересовало все: и самовары, и подушки, и карандаши, и пачки с цикоріем. Он купил билет и выиграл конечно первый номер. Это был маленькій улей с сотами и медом. Его радости не было границ. Он схватил улей и пом чался домой показать свой выигрыш отцу. Его остановили, и предложили через день взять выигрыш, т. к. по правилам лотереи выигрыши раздавались после окончанія лотереи. Он огорчился и спросил у дам разрешенія взять улей ненадолго и показать Государю. Ему, понятно, разрешили и скоро улей стоял на своем месте.
Прошло всего несколько месяцев и все изменилось.
Ребенок, видевшій вокруг себя только поклоненіе, лесть и заботы, был кинут своим народом на растерзаніе дикой толпе, не знающей ни жалости, ни пощады.
Маленькій и жалкій, он не понимал происходящих событій и должно быть это было самое ужасное, что пришлось пережить тем, кто его любил не толь ко как наследника русскаго престола, но и как близкаго ребенка.
Первый пріезд Государыни в Ставку произошел очень торжественно.
На перроне вокзала помимо военных встречали царскую семью представители города, благотворитель ных организацій и, наскоро организованный губер наторшей, дамскій комитет.
Царица в сопровожденіи дочерей вышла из по езда и медленно, еле передвигая ноги, пошла по на правленію депутацій.
Я видела Государыню в Красном Селе в дни моего детства и перемена в ней меня поразила. Тогда это была очень худая светлая блондинка со скорбными глазами и грустным, меланхолическим лицом. Здесь двигалась к нам очень полная женщина, темная шатенка, злая и надменная.
Перемена была поразительная: не то лицо, не тот весь облик, который запечатлелся у меня в памяти. Царица подошла к дамам и каждой протянула свою необыкновенно выхоленную и красивую руку. Дамы делали реверанс и целовали руку Царицы. Все это происходило в глубоком молчаніи и старыя женщины, прикладывавшіяся к руке, невольно чувство вали себя школьницами. Во время этой церемоніи Царица не сказала ни одного слова и врядли даже видела кто склоняется перед ней.
Когда царская семья уехала с вокзала, все дамы засуетились и старались говорить друг с другом о по сторонних вещах. Явно Царица всем не понравилась, а в связи с всевозможными сплетнями, каждая дама чувствовала какую то неловкость, смущеніе от этой церемоніи.
Четыре дочери стояли отдельно и всех поразили их костюмы.
Оне все, как одна, были одеты в светлыя шляпы, коричневыя короткія кофточки и юбки цвета бордо. Смесь этих цветов была так безвкусна, что вряд ли самая скромная провинціальная барышня могла бы так одеться. Сказалось ли в этом отсутствіе вкуса у Государыни или же нарочно во время войны подчеркивалась скромность царской семьи, неизвестно, но костюмы царских дочерей осуждались всеми.
Царская семья ежедневно на двух автомобилях ездила за город, а иногда делала и большія прогулни в соседніе уезды. Могилевскія окрестности всей семье очень нравились и Государыня даже хотела купить для себя именіе Жуковснаго "Дашковку", расположенную на высоком берегу Днепра. Но Жуковскій, старый богатый помещик, не захотел про дать своего родового именія и Царица наметила себе другое именіе поблизости от Могилева.
Царскія дочери свободно, без всякой охраны, часто гуляли по городу и любили заходить в могилев скія лавочки и делать покупки.
Излюбленным ими местом покупок был галантерейный магазин Мэрки Бернштейн.
Если бы эта Мэрка жила не в Могилеве, а на Олимпе, то несомненно она бы носила громкое на званіе "богини хаоса".
Такой страшный сумбур был в этой лавочке, так все было накидано и набросано по прилавкам.
Как разбирались в этом хаосе приказчицы - не ведомо, но оне умудрялись с невероятной быстротой из кучи лент, кружев и пуговиц извлекать необходимыя вещи и не задерживать покупателей. Цены запрашивались феерическія. Приказчицы знали психологію могилевских покупательниц и ломили втридорога. Оне знали, что какую бы цену не назначить все равно придется торговаться до четвертаго пота и уступить 50 процентов с назначенной цены. Новыя покупательницы, молоденькія и скромныя, их поразили. Оне не только не торговались, но просто просили завернуть им их покупки, не спрашивая о цене. Княжнам, как и обыкновенным смертным, для чего то нужны были пуговицы, нитки и ленты.
Должно быть им просто нравилась самая процедура закупок, которой оне были лишены в Царском и Петербурге. Радостныя и оживленныя выскакивали оне из магазина весело щебеча и неся пакетики с покупками.
Когда царской семьи не было, Государь один или с наследником выезжал за город. За ним неустанно ходила тайная полиція и скрыться от нея Государю было невозможно. Но как то раз Государь с одним из ставочных генералов поехал в лес и там ему удалось, обманув бдительность охраны и сопровождающаго его генерала, уйти куда то в чащу и укрыться временно от своих телохранителей. Про шел час, два, а Государя не было. Переполох был громадный. Государь пропал среди белаго дня и разыскивающіе его по всему лесу агенты охраны найти его не могли. Ни кричать, ни аукать, понятно, никто не смел и все перепугались не на шутку.
Государь в это время сидел под дерёвом и на слаждался редкими в его жизни минутами одиночества. Говорили, что он очень подтрунивал над испугавшимся генералом и был доволен, что подвел полицію.
Часто гуляя в окрестностях города, Государь встречался с крестьянами.
Он распрашивал их об их жизни и интересовал ся всякими мелочами. Но никогда никто из крестьян, во время таких случайных встреч с Государем, не обращался к нему с какой нибудь просьбой.
У русскаго крестьянина был врожденный такт.
Он мог подать оффиціальное прошеніе на имя Царя, но не пользовался случаем и не затруднял его своими личными делами во время неожиданных встреч.
Но, надо сказать, что Царская Семья не отличалась особой готовностью к оказанію помощи бедным.
Они как бы не замечали убогих русских избушек, тощаго скота, полураздетых ребятишек!
Несомненно вид русской бедной деревни дол жен был бы всех их привести в содроганіе, но этого не было а если и было, то скрывалось под маской равнодушія и семья, которая могла бы, каза лось, много сделать, как бы руководствовалась психологіей всех богатых людей всего міра: "всем, ведь, не поможешь!"
Помню, как в "Могилевском Вестнике" крупным шрифтом было напечатано сообщеніе, которое в умиленіе привело всех местных монархистов. "Государы ня Императрица Ялександра Феодоровна подарила сапоги сироте мальчику-кадету, который был приставлен к Наследнику для игр с ним в Ставке".
Большинство же могилевцев такой щедростью Царицы тронуто не было. Каждому маломальски обезпеченному обывателю приходилось помогать бедным, но только об этом в газетах не писалось и эти бедные не приставлялись к их детям для развлеченій
Каждую службу царская семья ходила в церковь. Там пел прекрасный хор из мобилизованных певцов и этот хор мог смело состязаться с любым митрополичьим хором. Государь был любителем церковнаго пенія и имел излюбленныя песнопенія, которыя в его присутствіи и исполнялись. Вся царская семья стояла на левом клиросе и чувствовалось, что все они очень религіозны.
Молились все, кроме Государя, по монастырски или, вернее, по староверски. Очень широко крестились, низко склоняясь, и, становясь на колени, по старорусскому обычаю касались руками пола.
Молодые князья в Могилеве не скучали. Местныя дамы делали все от них зависящее, чтобы скрасить досуг высоких гостей и доставить им всяческія удовольствія.
На этой почве было немало курьезов.
Об одном из таких мне разсказывал осчастливленный папаша, могилевскій полицмейстер.
Его разбитная молоденькая дочка пленила одного из молодых князей. Кроме величайшей гордости вся семья ничего не испытывала, но раз полицмейстер был поставлен в довольно глупое положеніе и не знал как из него выйти. Рано утром, когда он еще спокойно почивал со своей супругой, он услышал в гостинной какіе то шорохи и стуки. Думая, что это воры, наскоро, в ночных туфлях, и в костюме камергера, но без мундира и орденов, с револьвером в руке он открыл дверь в гостинную и замер... В кресле сидел один из молодых великих князей и перелистывал его старые альбомы. Увидев у себя в гостинной в столь ранній час высокаго посетителя, бедный полицмейстер не знал, встать ли ему во фронт или же, на правах строгаго папаши, спросить вел. князя о причинах столь ранняго визита.
Он предпочел третій выход: закрыл дверь и не проявил излишняго любопытства.
Полицмейстер любил со своими знакомыми делиться мыслями и надеждами на будущее.
Ему мерещилось конюшенное ведомство, дочери - блестящая карьера опереточной примадонны, младшим сыновьям чуть ли не пажескій корпус. Революція разбила все планы и вместо конюшеннаго ведомства арест, тюрьма и смерть не то в Кіеве, не то в Одессе.
Слухи, что Распутин будет убит, задолго до убійства, циркулировали в городе. Кто то поделился своими планами с любимой женщиной, та со своими пріятельницами и как только было получено известіе об убійстве, то прежде чем в Петербурге, весь Могилев назвал имя того, кто был к этому убійству причастен. Убійство Распутина было встречено с ликованіем, всем казалось, что с его смертью изменится положеніе на фронте и для самой Россіи откроются какія то новыя перспективы, осуществленію которых препятствовал Распутин.
Но со смертью Распутина исполнилось и его предсказаніе: "умру я - погибнет династія!" Была ли когда нибудь сказана такая фраза или нет, но при первых признаках революціи эта фраза была у всех на устах.
Распутина я никогда не видала, но хорошо знала того, кто ввел его водворец. Это был Архіепископ Феофан, ректор Петербургской Академіи. Монах, совершенно ушедшій от міра и не знающій лжи и притворства, он был опутан наглым актером, прекрасно умеющим играть роль святого старца. Несомненно и Царская Семья, доверчивая и отрезанная от всего міра строгим придворным этикетом поверила ему так же, как и арх. Феофан. И помню, как в первые дни революціи в гражданском клубе один из прогрессивно настроенных граждан громко кричал: "мы, господа, должны поставить памятник Распутину. Ни одна революціонная партія не сыграла такой громадной роли в паденіи монархіи, как старец Распутин!"
И, увы, это было верно Распутин об'единил революціонеров с мирным населеніем и монархія была сметена.
Я в общем, до последняго момента, все могилевцы, как и все русскіе люди, пили, ели, веселились, и не думали, что уже времена приблизились, что уже бьет последній час не только для монархіи, но может быть и для существованія величайшей Имперіи в міре.
Вплоть до выезда Ставки в Орел, в Могилеве проживали иностранные военные представители. Кoe кого из них я знала и всех часто видела. Каждый из них был характерен в своем роде, носил отпечаток своего народа и по своему относился к Россіи и к русским.
Военный представитель Англіи, генерал Бартельс, грузный старик, мрачный и насупленный, был всегда всем недоволен. Он брюжжал не переставая и ему все не нравилось: и гостинница, где их поместили, хотя это была лучшая в городе, и стол, хотя из Пе тербурга был выписан прекрасный повар, и город, и люди. Вообще все.
Единственной, кажется, светлой точкой на темном горизонте могилевской жизни для него была маленькая почтовая чиновница Беленькая и незаметная она почему то пленила стараго генерала. Он с удовольствіем ездил с ней на автомобиле за город, дарил конфекты и несколько просветлялся при виде іея. С перваго дня знакомства и до от'езда, он собирался изучать руссній язын, но так и не собрался.
Его ад'ютанты не были столь мрачны.
Наоборот, их можно было видеть целый день с кодаками на улицах и они снимали все, что попадалось под руку: и людей, и собак, и город, и деревни. У меня создалось впечатленіе, что они ничем другим, кроме фотографіи, и не занимаются.
Один из них так же нашел свою светлую точку.
Это была молоденькая евреечка, очень некрасивая, но веселая и живая, с увлеченіем хлопавшая вместе с ними кодаком. Эта евреечка, не смотря на протесты семьи, уехала со своим возлюбленным в Англію, и, пo слухам, вышла за него там замуж. Вообще же англичане смотрели на всех остальных сверху вниз, считая себя избранным народом.
Сербы - наоборот, были в каком то упоеніи от всего русскаго: от русской культуры, русских просторов, русских нравов и поровну делили свою любовь между Россіей и Сербіей.
Неудачи Россіи их так же приводили в отчаяніе, как и сербскія.
Сербы были убежденными монархистами и паденіе у нас монархіи их потрясло, им не хотелось верить, что великая монархія окончательно пала. Они были до последней минуты уверены, что все изменится, и что монархія возстановится.
По слухам, один из них, Жарко Мичич, желая спасти царскую семью из Екатеринбурга, поехал туда и был якобы там разстрелян большевиками. Впоследствіи сербам пришлось познакомиться и с революціонными деятелями, но, кроме Савинкова, котораго они ставили очень высоко, они относились ко всем отрицательно. О Савинкове они неизменно твердили: "о вы увидите, ваш Савинков выведет Россію из хаоса!"
Французов я не знала. Они как то незаметно сидели в своей гостиннице и ни один слух о них не проникал в город.
Изредка их представителя, кажется ген. Жанена, можно было видеть на вокзале.
Маленькій блондин, по внешности напоминающій простого русскаго крестьянина, так не гармонировавшей с представленіем о французской націи, он скромно и тихо жил в Ставке.
Итальянцы красовались.
Они выходили на наши маленькія улицы со спеціальной целью показать себя.
И, действительно, было что посмотреть.
Голубыя, яркія пелерины, перекинутыя через плечо, красивыя южныя лица, важная осанка, все в них приводило провинціалов в восхищеніе. Они бывали в театрах, клубах и не одно женское сердце, постаревшее за эти годы, начинает усиленно биться при воспоминаніи о их генерале, графе Ромей.
Выделялся из всех японец Обата. К японцам вообще русскіе относились с любопытством.
Маленькій народ, котораго не удалось закидат шапками, всегда вызывал в нас интерес. Обата был типичный сын своего народа. Он весь жил Японіей и ея интересами. И в Ставке его ничто не интересовало, кроме того, как всякое событіе может отразиться на интересах его родины.
Он не страдал за наши неудачи и не радовался нашим успехам.
Он наблюдал.
Помню как то, когда пала Ковна и все мы, русскіе, опечаленные и притихшіе, сидели по своим до мам, Обата с каким то другим офицером-японцем ходил по улицам и громко и весело смеялся. Этот смех меня возмутил и я, встретясь с ним, свое возмущеніе ему высказала.
Он засуетился, заморгал своими раскосыми глазами и начал извиняться.
"Он не хотел обидеть русских. Он громко сме ялся со своим другом, так как они только что получили посылки из Японіи и были оба обрадованы этим. Они так скучают в Россіи, они уже не могут есть русских кушаній, а в посылках было так много их любимых вещей.
Они радовались и пусть русская госпожа простит им их неуместную радость".
Обата старался присмотреться к русской жизни и делать все тан, как все.
Ему кто то сказал, что бывая в гостях надо давать на чай прислуге и он, как только горничная открывала дверь и снимала с него пальто, уже совал ей в руку рубль. Если же она не знала, что предстоит столь пріятное событіе и, сняв пальто, быстро исчезала, он ее искал по дому и вручал ей этот рубль.
За обедом он считал нужным делать хозяйке подарки.
После перваго блюда он вставал, говорил витіеватую речь о русском гостепріимстве и дарил три носовых шелковых платочка; после второго блюда - веер с гейшей; после третьяго - какую нибудь соло менную корзиночку.
И все с речами.
Он изучал русскій язык и просил меня порекомендовать ему русскія книги.
Я дала ему купринскаго Штабс-Капитана Рыбникова.
Когда он, читая, наконец понял, что Рыбников это японец-шпіон, он страшно заволновался, начал бегать по комнате, жестикулируя и что то говоря на своем гортанном, птичьем языке.
Единственный из всех знакомых, с которыми приходилось говорить после революціи о событіях надвинувшихся на Россію, японец Обата предсказал всю тяжесть и продолжительность русской разрухи.
Он не сомневался, что Россіи придется очень много вынести, что это будет долго, очень долго, но что все пройдет и Россія снова воскреснет.
Всем иностранцам нравился могилевскій климат. Ровныя зимы и ясное безоблачное лето. Ни больших морозов, ни туманов, ни безпрерывных дождей. По их мненію, Могилев мог быть прекрасным курортом.
Удивляла их бедность русскаго крестьянина.
Маленькія избенки под соломенной крышей с крошечными окошечками и кучей грязных босых ребятишек, копошащихся в пыли. Эта бедность, рядом с роскошными, богатыми усадьбами, их всегда пора жала.
И они несомненно увезли с собой в свои страны память о противоречіях русской жизни: несмегныя богатства и рядом неслыханная бедность; громадные просторы и скученныя убогія хижины; высокая культура и жестокость чрезвычайки.
Россія для них и после того, как они прожили в ней несколько лет, осталась загадкой.
23 февраля появились в Петербурге первые при знаки волненій. 24-го во время митингов произошли вооруженныя столкновенія с полиціей. 25-го весь Петербург вышел на улицу и на Знаменской площади произошло крупное столкновеніе полиціи с народом, причем казаки приняли сторону народа. 27 утром произошло возстаніе Литовскаго и Волынскаго полков и толпы народа вместе с солдатами пошли к арсе налу, захватили оружіе и освободили из тюрем заклю ченных, как политических, так и уголовных.
Началась великая русская революція... В Могилеве было иначе.
Все эти дни ярно светило весеннее солнце, текли ручьи и веселая толпа наполняла улицы, радуясь наступленію весны.
Переворота ждали давно, но когда он наступил, то никто этому не поверил.
27-го я на улице встретила начальника ставочной контр- разведки полковника О. и спросила ero о безпорядках в Петербурге. Он был спокоен и весел. "Безпорядки"?- сказал он, "но им же, бунтовщикам, хуже. Повесим два, три десятка и все будет спокойно". Так разсуждали жандармскіе полковники, но иначе иностранцы. Тут же на улице я встретила японца Обата и серба Мичича. Они уже знали о грозных событіях в Петербурге и определенно говорили, что началась революція. Мичич, влюбленный в Государя из за поддержки Сербіи, чуть не планал и боялся, в связи с переворотом, за свою родину. Обата сказал мне: "Спите десять лет, наступают страшныя событія в Россіи!"
О телеграммах Родзянко никто из обывателей не знал, узнали это уже после революціи, и всем казалось, что правительство справится с безпорядками. Но уже ночью этого дня Государь выехал в Петер бург и вернулся в Могилев из Пскова уже не Императором Всероссійским, а полковником Романовым.
Так приветствовал его на вокзале Георгіевскій батальон.
В Могилев пріехала мать отрекшагося Императора и заперлась с ним в доме Ставки, никого не видя и никуда не показываясь Поздно ночью с берега Днепра можно было видеть возвышающійся темный силуэт ставочнаго дома и, сквозь опущенныя шторы окон спальни Государя, пробивающійся свет. Чувствовалось, что там, за этими еле освещенными окнами, происходит страшная драма. Там, в комнатах Ставки, нет уже Императора Всероссійскаго, а не счастный сын, нуждающійся в тяжелую минуту своей жизни в словах утешенія самаго близкаго человека- матери.
И, может быть, в эти часы уединенія, проведенные ими вместе, Государь нашел в себе силы перенести в дальнейшем и униженіе, и страданіе, и мученическую смерть.
А в это время в обеих столицах тысячныя толпы народа праздновали весну революціи, всюду развевались красныя знамена и вожди различных ре волюціонных партій произносили блестящія речи.
В Могилеве же не было ни толп, ни вождей.
Небольшая кучка подростков в 25 - 30 человек с пеніем марсельезы прошла по улицам города, пугливо озираясь по сторонам, боясь нападеній. И только когда демонстранты подошли к дому Ставки, где был Государь со своей матерью, в них проснулась долго культивированная ненависть к царю и они начали вы крикивать оскорбленія по его адресу, бить палками по стенам и срывать с дома Ставки трехцветное знамя и гербы.
Толпы народа и офицеров взирали на эту дикую сцену, но не нашлось никого, кто бы остановил этих разбушевавшихся хулиганов.
В воскресенье Государь, как обычно, пришел в ставочную церковь, там, также как всегда, пре красно пел хор, также Георгіевскій батальон цепью отделял Государя от публики, также как всегда, дьякон произнес последнее многолетіе за царствующій ДОМ. После обедни Государь сошел с амвона и обратился к публике с прощальными словами. Он был бледен и взволнован. Говоря, подымался на носки и гладил бороду. Он смотрел поверх толпы, куда то далеко, как будто желая раздвинуть стены церкви и попрощаться со всей Россіей.
Толпа, наполнившая церковь, как обычно, молчала, и трудно сказать, что думали русскіе люди, слушая последнія слова последняго монарха.
Совсем иначе происходило в этот день прощаніе Государя со ставочными офицерами.
Государь благодарил всех офицеров Ставки за верную службу» иностранных представителеи просил передать союзникам его благодарность за поддержку Россіи и просил всех офицеров служить так же честно новому правительству Россіи, как служили они ему.
Многіе рыдали и Государь ходил от одного офицера к другому и старался их успокоить. Какои то казачій офицер, чтобы заглушить рыданія, сжал зубами носовой платок так, что ему пришлось потом разжимать челюсти.
Серб Мичич стал на колени перед Государем и, целуя ему руку, поблагодарил за все, что Государь сделал для Сербіи.
Настроеніе всех передалось Государю и он вы шел из зала, чтобы не показать своего волненія, a может и слез. Государь уехал из Могилева вместе с Маріей Феодоровной. Днепровскій проспект, по которому он проезжал, был почти пуст. О часе его от'езда никто не знал и только несколько женщин бросились с рыданіями к автомобилю отрекшагося царя.
В вагоне к Государю пришло несколько гимназисток. Государь их пожурил, что оне ушли с уроков и посоветовал, придя домой, выучить басню Крылова "Умирающій Лев".
И сейчас, когда прошли уже долгіе годы, оглядываясь в прошлое, с изумленіем вспоминаешь эти дни.
Русскій Император, Главнокомандующий Арміей, представитель вековой монархіи, в продолженіи многих лет управлявшій страной, в трагическую для себя минуту остался один!
Две, три рыдающих женщины и несколько гимназисток!
Он, среди стапятидесятимилліоннаго народа, на шел в эту минуту лишь одного человека, который оказал ему поддержку и помощь.
И это была его мать.
И возвращаясь с вонзала, после от'езда Госу даря, на меня нахлынули воспоминанія: я вспомнила первую встречу Государя после коронаціи в Красном Селе, когда я была еще ребенком.
Как радостно прошла встреча молодого Царя, пріехавшаго впервые в лагери со своей красавицей женой.
Каной нежностью и заботой была окружена эта царственная пара, с каким трепетом и крестьяне и рабочіе подносили ему хлебсоль.
И вспомнились невольно мне слова нашей старушки - няни, присутствующей с нами при встрече Государя.
"Ох, детушки, чувствует мое сердце беду, не даст этот Царь счастья Россіи. Я то умру, а вы будете жить и мне, что я умерла, завидовать.
С Царем придут войны и смуты великія, отец пойдет против сына, а сын - против отца.
И увидите, что снова Литва придет, земля задрожит под их несметными полчищами и реки станут красными от крови. Заберет Литва снова русскую землю и некуда будет русскому человеку головы своей преклонить.
Вижу я, старая, что не любит он народа русскаго, и народ его не пожалеет".
-"Няня, какая Литва? Где Литва?" Но няня не об'ясняла.
И вот, предсказанія няни исполнились.
Две тяжелых, неудачных войны, а впереди смута..
Государь уехал, а обыватель, стоя у окна своей квартиры, начал наблюдать новую эпоху в жизни Ставки, новых людей, которым была вручена судьба арміи и Россіи.
После от'езда государя из Ставкн ген. Ялексеев принял на губернаторской площади присягу времен ному правительству войск могилевскаго гарнизона и чинов Ставки. Когда войска выстроились на площади, под'ехал автомобиль и из него вышли два великих князя, Сергей и Александр Михайловичи. Они встали вместе с офицерами, возвышаясь над всеми своим огромным ростом. Все взоры были прикованы к под нятым рукам князей, присягающих новому правительству.
В них как бы символизировалась сущность про исшедшаго переворота: великіе князья переставали быть членами императорской фамиліи, и превращались просто в граждан Романовых.
Они отходили от кормила власти и уступали место власти другой, прежде всего им враждебной.
В толпе, наблюдающей присягу, рядом со мною стоял какой то безтолковый старик-крестьянин. Он все время толкал меня и поминутно спрашивал: "а ктоже Царь то будет"? Я торопливо отвечала, что Царя не будет, а будет республика, а он не унимался и спрашивал: "да я знаю, что республика, а Царь то кто?"
He менее этого непонятливаго старика был сбит с толку и обыватель.
Обе столицы продолжали праздновать победу, а провинціальный обыватель оставался в недоуменіи.
Прежде всего он не знал, к какой собственно партіи он принадлежит. А это необходимо было выяснить и он, торопясь и волнуясь, наскоро пересматривал программы различных партій, стараясь отыскать, которая из них могла бы полнее отразить его на строенія и взгляды.
На этой почве происходило много разных неожиданностей. Маленькій, незаметный чиновник об'являл себя анархистом, а седовласый начальник управленія с умиленіем вспоминал, что все его деды пахали и что он всегда чувствовал в себе мужицкую кровь.
С дамами было хуже. Даже те, что только что мечтали о перевороте, после отреченія Государя по головно почувствовали себя ярыми монархистками и из окон многих квартир начали раздаваться звуки из оперы "Жизнь за Царя".
Ежедневно столицы наводняли провинцію газетами различных направленій, где каждый мог прочесть десятки речей одна другой краснее и ярче.
Могилевскому обывателю захотелось и самому показать свое ораторское искусство. Начались митинги и все, кто мог и хотел, говорили, говорили и говорили.
Я мы слушали.
Я пока происходила эта идиллія, жизнь Россіи разстраивалась, на фронте наступила полная дезорганизація и в Ставке уже не могли скрывать того, что Россія стоит перед какойто неслыханной катастрофой.
И все же революціонный праздник 1-го мая про шел с большой торжественностью.
Все офицеры Ставни с красными бантами и флагами с плакатами "Да здравствует Республика"! "Офицеры и Солдаты! Друг другу руку! К победе за Свободу!" продефилировали от театра по городу.
Офицеров Ставки было много... очень много...
За ними шли граждане города, но их было меньше.
Это радостное настроеніе продолжалось недолго. Солдаты не торопились протягивать руку и от этого праздника осталась одна лишь фотографія, стоящая у меня на столе!
Знакомые лица, веселые и довольные и, думается, что если бы этих офицеров собрать сейчас и пока зать им эту фотографію - они бы не поверили, что это они.
Солдаты же, почувствовав себя хозяевами, начали по своему пониманію пользоваться свободой.
Два характерных случая произошли на моих глазах:
Около штаба Ставки на стуле сидел часовой, положив винтовку на колени, тупо и сонно смотря на прохожих. Около него вертелась девочка лет шести с любопытством взирая на сидящаго на тротуаре солдата. Наконец она не выдержала, подошла к нему вплотную и спро сила: "вы, дяденька, долго будете так сидеть?"
Солдат разсердил ся на этот неумест ный вопрос, заерзал на стуле, и сделав страшную рожу, отогнал от себя ребенка.
Другой случай хуже.
Как то из дома Ставки вышли и на правились в штаб, расположенный на противоположной, стороне площади главнокомандующій ген. Ялексеев и военный министр Гучков.
Генерал Ялексеев чтото говорил Гучкову, a тот, тяжелый и неповоротливый, шел рядом с ним и в такт словам главнокомандующаго, кивал головой.
В это время, на встречу им, вышла группа распоясанных солдат, они про шли мимо главнокомандующаго, даже не потрудившись отдать ему чести.
Гучков этого не заметил, у ген. Алексеева же передернулось лицо и он низко опустил голову.
И когда в Могилеве разнесся слух, что ген. Кopнилов хочет об'явить диктатуру, весь город пришел в радостное волненіе, видя в ген. Корнилове избавленіе от безалаберщины и хаоса.
В ночь на 28-е августа я услышала какой то странный шум против нашего дома, во дворе мужской гимназіи. Подойдя к окну я увидала, что ген. Корнилов, стоя на столе, при ярном свете двух факелов, что то говорит на непонятном языне, сгрудившимся около него солдатам дикой дивизіи. Те, замерев, слушают каждое его слово и время от времени повторяют сказанное.
Это была присяга.
28 августа все уже знали, что ген. Корнилов об'явил диктатуру и идет арестовывать Керенскаго.
И Керенскій и его керенщина всем так надоели, что радости не было границ.
Тон всеобщей радости давали иностранные представители при Ставне, которые были поголовно на стороне ген. Корнилова.
Два англичанина кап. Эдварс и пop. Портерс в этот же день выехали в Кіев за танками и никто в успехе ген. Корнилова не сомневался.
Но уже на следующій день настроеніе начало падать.
Янгличане вернулись из Жлобина по телеграмме из англійскаго посольства и танков не привезли, а Георгіевскій батальон отказался поддержать ген. Корнилова, став на сторону Керенскаго. Через неснолько дней ген. Корнилов был арестован и заключен в гостиницу Эрмитаж, окна которой выходили на Днепровскій просп., соединяющій вокзал со Ставкой.
В Могилев пріехал Ялександр Феодорович Керенскій.
И вот тут, при первом же взгляде на новаго главнокомандующаго, каждый маломальски наблюдательный обыватель, невольно увидел разницу между властью, опирающейся на авторитет государства и властью, выдвинутой революціей и опирающейся на настроеніе массы и от нея зависящей.
Вождь законный осуществляет свою власть просто, уверенно и спокойно.
Вождь революціонный ждет проявленій энтузіазма толпы, которая неожиданно для него самого его выдвинула. Первому - толпа не нужна, для второго - это почва, без которой кругом уже пустота, которую нечем заполнить.
И Керенскій, выдвинутый толпой, был рабом толпы и это чувствовалось в каждом его взгляде и движеніи.
Проезжая в автомобиле в Ставку по Днепровскому проспекту, он жадно ловил крики каждаго ничтожнаго голоса, он влажными глазами всматривался в каждое лицо и нак бы говорил: "кричите, кричите еще, поймите, что без вас, без ваших овацій я ведь всего на всего маленькій, ничтожный человек, такой же как вы, я сольюсь с вами и вам же от этого бу дет хуже".
- Он проехал мимо Эрмитажа, где сидел Корнилов, сделал строгое лицо, не взглянув даже на окно, где виднелась фигура Корнилова.
Вечером он пришел в театр.
Публика в театре приняла его по разному.
Партер и ложи смотрели на него с любопытством, но без всякаго энтузіазма, галерка устроила бурную овацію.
У Керенскаго был утомленный вид, к тому же различіе в пріеме повидимому, подействовало на его настроеніе и лишило его той атмосферы, которая возбуждала его ораторскій талант. Он говорить отказался и вскоре ушел из театра, провожаемый бурными апплодисментами той же галерки.
На следующій день в вагоне, где он остановился, он принял союзных представителей при Ставке.
Все представители встали кругом стола. Керенскій, вместе с ген. Базаровым, переводчиком при иностранных представителях, вошел и, не предлагая ни кому сесть, опершись на стол руками, начал говорить. Этот вольный жест возмутил англійскаго генерала Бартельса, привыкшаго к строгому англійскому этикету, и он, чтобы показать, что недоволен Ксренским за его небрежное к ним отношеніе, взял свою фуражку и положил ее посреди стола.
Но Керенскій с англійским этикетом знаком не был и этого жеста не заметил.
Старейшій из иностранных представителеи, кажется бельгійскій генерал, от лица всех их обратился
к Керенскому с речью, требуя упраздненія приказа № 1 и возстановленія отданія чести, как основного положенія воинской дисциплины. Керенскій начал возражать, но представители не поняли ни единаго слова из речи Керенскаго, так как это был какой то истерическій вопль, лишенный какого бы то ни было смысла.
Керенскій умолк и уже никто из союзных представителей не пожелал продолжать разговора.
Все поняли, что с Россіей кончено, что она вы была из строя.
На фронте становилось все хуже и хуже. Солдаты бежали с фронта, бросая оружіе.
Они уже радовались пораженіям, надеясь, что это заставит скорее окончить войну. Участились случаи неповиновенія начальству и целыя дивизіи отказывались идти в наступленіе.
В Ставке началось смятеніе и когда новый главнокомандующій, генерал Духонин, приказал особому отделу Ставки дать сводку о настроеніи и боеспособности арміи для врученія военным представителям, ехавшим во Францію, то на 15 октября 1917 года, канун большевицкаго переворота, были ему представлены такія сведенія, что он хватился за голову!
Он трижды возвращал через генерала Сулеймана эту сводку и просил ее смягчить.
Но смягчать было нечего...
Арміи фактически уже не было, была милліонная вооруженная толпа, не способная не только к военным операціям, но даже к организованному отступленію. Перед русским командованіем встала альтернатива: спасать союзников или спасать Россію.
Командованіе сохранило верность союзникам и было сметено народной стихіей, стремившейся к миру во что бы то ни стало.
Все это время в Могилеве находился последній представитель Царскаго Дома великій князь Сергей Михайлович. С него было взято обязательство о не выезде из города и он продолжал жить на тихой Малой Садовой улице, совершая ежедневныя прогулки около дома.
Он уже не носил военной формы, а ходил в очень коротеньком пальто не по фигуре и в серой кепке. Было жаль смотреть на этого князя, болезненнаго и, как будто, всегда смущеннаго, очень по хожаго на Александра III.
И в то время, когда он был в Могилеве, с дворца Кшесинской, им же ей подареннаго, уже раздались первыя слова рокового голоса, вскоре прогремевшага по всей Россіи.
Большевицкій переворот никого в Могилеве не поразил.
Многіе даже как будто обрадовались, решив, что это начало конца революціи. Мало кто из обывателей слышал до революціи имя Ленина и знал программу большевицкой партіи. Казалось, что если временное правительство продержалось всего девять месяцев, то большевики больше месяца не просуществуют.
Я потом, после их паденія, опять все пойдет по старому, опять мирно и тихо заживет провинціальный обыватель, как кошмарный сон вспоминая вспышку революціи.
Более же прогрессивная часть населенія твердо верила в Учредительное Собраніе, думая, что только оно может окончательно возстановить законность и порядок. Но все эти предположенія и надежды очень быстро разсеялись, как дым.
В Могилев шли большевики во главе с Крыленко.
В это время в Могилеве заседал общеармейскій с'езд, Представители его выехали на встречу Крыленко для мирных переговоров в надежде убедить его не предпринимать ничего против Ставки и сохранить ее, как необходимый техническій аппарат.
Встреча произошла в Витебске, но никаких результатов не дала.
Духонин предполагал на автомобилях выехать в Кіев и перенести туда верховное командованіе, но Георгіевскій батальон задержал уже нагруженные автомобили.
В тот же день было собрано общее собраніе всех чинов Ставки, начиная от генералов и кончая писарями. На этом собраніи наДо было решить: сдавать ли большевикам Ставку без боя, или же, поль зуясь близостью к Могилеву частей ударнаго батальона, на которые еще можно было положиться, постараться в Ставку большевиков не допустить.
Настроеніе было мрачное.
Каждый понимал, что Ставка была последним опорным пунктом, после чего, всем тогда казалось, начнется неслыханная анархія и хаос.
На собраніе пришел главнокомандующій Духонин.
Он, обрисовав общее положеніе, сказал, что по его мненію сопротивленіе невозможно, и, что он сам до последней минуты останется на посту.
После него выступало много ораторов, но никто ничего определеннаго не говорил и на вопрос начальника ударных батальонов, что он должен делать - выступать против большевиков или уводить свои батальоны вглубь Россіи, никто ему определеннаго ответа не дал.
После его речи, при гробовом молчаніи, была вынесена резолюція, что сопротивленіе невозможно, что оно только озлобит большевиков и они могут разрушить Ставку, что нанесло бы смертельный удар фронту.
На следующій день в Могилев пришли большевики во главе с главнономандующим Крыленко.
Всеми почувствовалось, что період слов кончился, начался період действія.
Крыленко многіе из старых студентов знали по 1905 году. На всех студенческих митингах неизменно выступал маленькій, коренастый студент, потрясая горячія, молодыя сердца своими блестящими речами.
И тогда никому не могло притти в голову, что всего через двенадцать лет, этот круглоголовый юноша-студент займет пост главнономандующаго всей русской арміи.
На вокзале, несмотря на защиту Крыленко, толпа красноармейцев подняла на штыки генерала Духонина. Его изуродованный труп распяли в товарном вагоне, прибив руки гвоздями. В рот трупа вложили окурок и вся чернь ходила смотреть на поруганное тело ген. Духонина, плюя ему в лицо и осыпая страшными ругательствами.
В таком виде нашла его и его жена, которая узнав об убійстве мужа, пріехала на вокзал.
После этого все вдруг, как по мановенію волшебнаго жезла, сразу смолкло, попряталось и город, только что жившій шумной жизнью, замер.
Все увидели, что пришла страшная сила, сила нечеловеческая и что нельзя жить так, как жили до сих пop.
Могилевцы заперлись по квартирам, закрыв ставни и опустив шторы. Даже в домах стали говорить шепотом.
Раз'яренные матросы и красногвардейцы из петербургских рабочих, ходили по городу, стреляя по окнам и наводя ужас и на без того уже перепуганнаго обывателя.
И стоя у окна квартиры, пріоткрыв краешек шторы, я в волненіи смотрела на двигавшихся по улицам красногвардейцев.
Невольно всплывали в памяти картины столь недавняго прошлаго,
1905 год...
Толпы студентов и рабочих идут к Таврическому дворцу... Сіяет солнце, льются весенніе потоки, все радостные и счастливые идут на встречу Свободе.
Выстрел... казаки... и все смешалось.
Но ни насиліе, ни даже сама смерть, не могли в те времена разрушить в русской молодежи надежды на светлое будущее.
Вся молодежь видела близкое осуществленіе светлаго царства равенства, братства и свободы.
И вспомнилась другая картина, как бы прообраз того, что совершалось теперь.
Канун 17 октября 1905 года.
Была об'явлена всеобщая забастовка и столица замерла.
И вечером, в полной тьме, рабочіе всех заводов и студенты всех высших учебных заведеній сплошным потоком вливались на Невскій.
Было темно и страшно.
Движеніе остановилось, фонари не горели и только многотысячная толпа демонстрантов медленно шла по Невскому.
Все молчали и шли, шли охваченные одним чувством, одной мыслью!
Все знали, что в каждом дворе спрятана полиція
и казаки. но и там, во дворах, царила тишина...
И тем, кто шли, и тем, кто был во дворах, было страшно этого моря людей, медленно двигавшагося по темной улице.
И помню меня обуял ужас.
В ту минуту мне не страшны были те, кто были за закрытыми воротами дворов, мне страшны стали
те, с кем я шла...
Несмотря на мертвое молчаніе от двигавшеися массы людей исходили токи такой ненависти и зло бы, что я постаралась выбраться из толпы и свернула
на Литейный.
И вот теперь эта толпа была властью. Веками копившаяся ненависть вырвалась на волю, сокрушая все на своем пути!
Мы, русскіе интеллигенты, так недавно рука об руку шедшіе с народом, стоя за шторами своих квартир, почувствовали пропасть, которую уже нечем засыпать.
Слова о свободе и братстве, которыя нас раньше об'единяли, сейчас звучали насмешкой и мы с чувством ужаса смотрели на тех, из за которых так не давно мы готовы были жертвовать жизнью!..
Вскоре фронт придвинулся к Могилеву и Ставка во главе с Крыленко, переехала в Орел.
В Могилеве во главе болшевицкой власти стал прапорщик Гольман. Начались аресты.
Одним из первых был арестован ксендз князь
Святополк-Мирскій.
Дело ксендза Мирскаго было назначено к слушанію в годовщину переворота 28 февраля, в зале
женской гимназіи.
Улик против ксендза не было никаких и все были уверены, что его оправдают. Единственной уликой была маленькая бумажка, на которой были нарисованы какіе то іероглифы.
Большевики думали, что это план расположенія польких войск, надвигавшихся на Могилев, ксендз же говорил, что он всегда рисовал различные значки на бумаге, когда сидел у письменнаго стола и разговаривал с посетителями.
Зал суда был полон, когда раздался лязг оружія и в зал вошло 15 красноармейцев, исключительно подростков, с ружьями на перевес, и с револьверами в нобурах Они окружили зал и защелкали затворами. Никому из сидящих в зале не пришло в голову, что через н
